Помолчав некоторое время, он все же решился снова заговорить:
— Господин Шаррас, мне приказано передать вам, что в случае, если вы нуждаетесь в деньгах…
Шаррас резко оборвал его:
— Молчите, сударь! Ни слова больше! Я служил отечеству двадцать пять лет в офицерском мундире, под огнем неприятеля, с опасностью для жизни, всегда во имя чести и никогда ради денег. Оставьте эти деньги себе!
— Но, сударь…
— Молчите! Деньги, побывавшие в ваших руках, замарали бы мои руки…
Снова водворилось молчание, и снова его прервал начальник канцелярии:
— Полковник, вас будут сопровождать два полицейских агента, снабженных особыми инструкциями. Должен вас предупредить, что по распоряжению свыше вы поедете с чужим паспортом и под фамилией Венсан.
— Разрази меня гром! — воскликнул Шаррас. — Час от часу не легче! Кому это пришло в голову, что мне можно приказать ехать с фальшивым паспортом и под чужим именем? — И, глядя в упор на Леопольда Легона, он прибавил: — Знайте, милостивый государь, что меня зовут Шаррас, а не Венсан, и что я происхожу из семьи, где всегда носили фамилию своего отца.
Двинулись в путь.
Доехали в кабриолете до городка Крейль, где проходит железная дорога.
Первым, с кем Шаррас встретился на станции, был генерал Шангарнье.
— Как! Это вы, генерал!
Они обнялись. Так на людей действует изгнание.
— Черт возьми, что они хотят сделать с вами? — спросил генерал.
— Вероятно, то же, что и с вами. Эти негодяи заставляют меня ехать неизвестно куда под именем Венсана.
— А меня, — подхватил Шангарнье, — под именем Леблана.
— Уж меня-то они должны были бы назвать Леружем! — воскликнул Шаррас и расхохотался.[45]
Тем временем вокруг них начали собираться люди, которых полицейские не подпускали близко. Обоих изгнанников узнали, их приветствовали. Какой-то подросток, которого мать не могла удержать, подбежал к Шаррасу и пожал ему руку.
Изгнанники сели в вагон. Посторонним могло казаться, что они так же свободны, как и остальные путешественники. Их только разместили по отдельным купе, и каждого из них сопровождали два человека, сидевшие один рядом с изгнанником, другой напротив и не спускавшие с него глаз. Агенты, приставленные к генералу Шангарнье, не выделялись ни своим ростом, ни особо крепким сложением; зато Шарраса караулили настоящие великаны, Шаррас очень высокого роста, а они были на голову выше его. Эти люди, ставшие сыщиками, прежде служили в карабинерах; эти шпионы когда-то были храбрецами.
Шаррас стал их расспрашивать. Оба поступили на военную службу совсем молодыми, в 1813 году. Таким образом, они некогда стояли на биваках Наполеона; теперь они ели тот же хлеб, что я Видок. Грустно видеть солдата, павшего так низко.
У одного из них карман сильно оттопыривался. Там что-то было спрятано.
Когда этот человек, конвоируя Шарраса, шел по платформе, какая-то пассажирка спросила:
— Уж не засунул ли он к себе в карман господина Пьера?
В кармане агента была спрятана пара пистолетов. Под долгополыми, наглухо застегнутыми сюртуками этих людей хранилось оружие. Им было приказано обходиться с «этими господами» как можно более почтительно — и в случае необходимости застрелить их на месте.
Каждого из пленников перед отъездом предупредили, что решено выдавать их в пути за иностранцев, швейцарцев или бельгийцев, высылаемых из Франции за предосудительные политические убеждения, а приставленные к ним агенты, отнюдь не скрывая своего звания, будут, в случае надобности, заявлять властям, что им поручено сопровождать мнимых иностранцев до границы.
Около двух третей пути проехали без всяких осложнений.
В Валансьене произошла заминка.
Когда переворот удался, все наперебой стали усердствовать. Ничто уже не считалось подлостью. Донести — значило угодить; усердие — один из тех видов рабства, которые люди принимают охотнее всего. Генерал добровольно превратился в солдата, префект — в полицейского комиссара, комиссар — в сыщика.
В Валансьене полицейский комиссар самолично руководил проверкой паспортов. Он ни за что на свете не согласился бы уступить эту высокую обязанность кому-либо из своих подчиненных.
Когда ему представили паспорт на имя Леблана, он в упор взглянул на человека, именовавшегося Лебланом, вздрогнул и воскликнул:
— Вы — генерал Шангарнье!
— Это меня не касается, — ответил генерал.
Тут оба агента, сопровождавшие генерала, возмутились и, предъявляя свои составленные по всем правилам документы, заявили:
— Господин комиссар, мы правительственные чиновники; посмотрите наши собственные паспорта; дело совершенно чистое.
— Нечистое, — заметил генерал.
Комиссар покачал головой. В свое время он служил в Париже. Его нередко посылали в Тюильри, в главный штаб, к помощникам генерала Шангарнье; он хорошо знал генерала в лицо.
— Уж это слишком! — кричали агенты.
Они были вне себя; они доказывали, что им, полицейским чиновникам, дано особое поручение — доставить на границу этого Леблана, высланного по политическим соображениям. Они клялись всевозможными клятвами, они ручались своим честным словом в том, что человек, в паспорте именуемый Лебланом, подлинно есть Леблан.
— Я не очень-то верю честному слову, — возразил комиссар.
— Вы правы, превосходнейший из комиссаров, — пробурчал Шангарнье. — Со Второго декабря честное слово и клятвы стоят не дороже ассигнаций.
И он усмехнулся.
Недоумение комиссара все возрастало. Наконец агенты попытались сослаться в подтверждение своих слов на самого арестованного.
— Сударь, скажите сами, как ваша фамилия.
— Выпутывайтесь как знаете, — ответил Шангарнье. Провинциальному альгвазилу все это должно было казаться более чем странным.
Валансьенский комиссар уже не сомневался в том, что генерал Шангарнье бежал из крепости Гам под чужим именем, с чужим паспортом, в сопровождении сообщников, выдающих себя, с целью обмануть власти, за конвоирующих его полицейских агентов, словом, комиссар был уверен, что дело идет о хитро задуманном побеге и что этот побег едва не удался.
— Выходите все трое, — приказал он.
Генерал сошел на платформу и, увидев Шарраса, сидевшего под охраной своих силачей в соседнем вагоне, воскликнул:
— А! Вот вы где, Шаррас!
— Шаррас! — завопил комиссар. — Шаррас тоже здесь! Живо — паспорта этих господ!
Глядя в упор на Шарраса, он спросил:
— Вы полковник Шаррас?
— А кто я, по-вашему? — огрызнулся Шаррас.
Дело усложнялось. Теперь пришлось изворачиваться агентам, конвоировавшим Шарраса. Они заявили, что Шаррас — не Шаррас, а некий Венсан, показали паспорта и другие документы, клялись, горячились. Комиссар убедился, что все его подозрения обоснованы.
— Отлично, — сказал он. — Я арестую всех.
С этими словами он передал Шангарнье, Шарраса и четверых полицейских на попечение жандармов. Комиссару уже мерещился орден Почетного Легиона. Он сиял.
Полиция вцепилась в полицию. Иногда случается, что волк, думая схватить добычу, сам себя кусает за хвост.
Шестерых арестованных — сейчас их уже было шестеро — заперли в подвальном помещении вокзала. Комиссар известил местные власти, и власти во главе с супрефектом явились немедленно.
Войдя в подвал, супрефект, некий Сансье, не знал, как себя держать: раскланиваться или допрашивать, пресмыкаться или грубить. Весь этот жалкий чиновничий люд очутился в крайне затруднительном положении. В свое время генерал Шангарнье был так близок к диктатуре, что их и сейчас брала оторопь. Кому дано предвидеть события? Все возможно. Вчера властвовал Кавеньяк, сегодня властвует Бонапарт; что, если завтра восторжествует Шангарнье? Господь бог поступает жестоко, он ни на палец не приподнимает перед супрефектами завесу будущего.
Как тяжко почтенному чиновнику, желающему только одного: ко времени прислуживаться или быть дерзким, как тяжко ему сознавать, что, угодничая, он, может быть, унижается перед человеком, который, пожалуй, зачахнет в изгнании и уже впал в ничтожество, а оскорбляя — рискует восстановить против себя изгнанника-головореза, имеющего — кто знает? — шансы через полгода возвратиться победителем и в свою очередь возглавить правительство? Как быть? К тому же чиновники знали, что за ними шпионят. Среди этих людей так принято. Малейшее слово подвергается обсуждению, о малейшем движении подробно сообщается. Как уберечь одновременно капусту, имя которой — «сегодня», и козу, имя которой — «завтра»? Слишком строга допрашивать — значит раздражить генерала, слишком низко кланяться — значит рассердить президента. Как быть одновременно в значительной мере супрефектом и в некоторой мере холуем? Как сочетать угодливость, которая может понравиться Шангарнье, с наглостью, которая может понравиться Бонапарту?
