Соперником доктора Эйве был не кто иной, как капитан Андонов!

Я уже собирался воскликнуть: «Здорово, капитан!», но он поднял голову и отчужденно взглянул на меня. Мне был хорошо знаком этот взгляд, так же как и легкое, еле заметное движение бровей: спокойно, ефрейтор, не суетись — мол, я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. Доктор Эйве представил нас друг другу.

— Новый отдыхающий, товарищ Марчев, — мой старый партнер Ваньо Тихов. Профессор юриспруденции, вернее, — будущий профессор, но мы верим в молодежь.

Доктор Эйве был в трудном положении, и я, зная возможности капитана, мысленно уже видел его поражение через несколько ходов.

— Не завидую вам, доктор, — произнес я.

— Посмотрим, посмотрим, — беспокойно пробормотал он. — Не пророчь раньше времени, придет и твой черед.

Однако капитан сделал подряд несколько слабых ходов, и партия закончилась вничью. По лицу доктора Эйве разлилась доброжелательная улыбка, победоносно оглянувшись, он проворно извлек из кармана плоскую бутылку с евксиноградской ракией.

— Выпьем за наше знакомство и за будущие успехи! Стаканчики тоже появились из кармана. В первый же день директору с легкостью удалось вырвать у нас обещание не употреблять алкоголь в доме отдыха, но именно в силу этого нарушение стало еще привлекательнее. Как бывает при любом запрете, грех приобрел ореол романтичности. Андонов лишь слегка пригубил ракию, которая, на мой взгляд, куда лучше хваленого виски. Я знал его принцип: не отказывайся, чтобы не обидеть человека, но держи ухо востро — алкоголь противопоказан инспектору уголовного розыска! Это правило, помнится, соблюдал и Эркюль Пуаро, в то время как герой Чандлера непрерывно накачивал себя виски, что, как ни странно, ничуть не отражалось на его работе. Как говорится, нет правил без исключений. Андонов терпеть не мог пьяниц, но считал, что нельзя впадать и в другую крайность. Меня, говорил он, абсолютный трезвенник приводит в смущение. С такими людьми я всегда настороже. Кажется, что они лицемерят, я подозреваю их в эгоизме. Ведь в конце концов все мы люди, все человеки, не так ли?

Сейчас он похвалил ракию доктора Эйве, затем сделал ему комплимент как шахматисту:

— С вами приятно играть.

Доктор Эйве засиял от удовольствия:

— По одной победе и одна ничья. Ну как тут вас не угостить! А вот этот господин, — тут последовал жест в мою сторону, — спать не ляжет, пока не встанет от стола победителем! Позавчера вечером мы начали в восемь и закончили в два часа ночи. В его комнате, конечно. Когда я с ним играю, я ожесточаюсь — не знаю почему.

Капитан равнодушно посмотрел на меня.

— Любопытно будет взглянуть, как он станет играть против вас, товарищ Марчев, — добавил доктор Эйве.

— Завтра сыграем, — отозвался капитан. — Я сегодня после дороги, устал. Предпочитаю прогулку на чистом воздухе.

Встав с места, он отвесил нам изысканный поклон.

— Но ведь мы еще не ужинали! — воскликнул доктор Эйве.

— Сегодня я отказываюсь от ужина, — улыбнулся Андонов, выходя из гостиной.

Доктор Эйве бросил на меня вопрошающий взгляд, но я отказался играть и уселся возле камина. В одном из кресел расположилась Леля и в самом деле вязала. Две толстые спицы перебрасывали темно-зеленую пряжу. Я попытался представить себе, как буду выглядеть в свитере такого цвета, но мне это не удалось: я никогда не носил ничего темно-зеленого. Виолетта Петрова и Фифи уставились в экран телевизора, Маринкова и смотрела, и одновременно вязала, и я невольно сравнил ее ловкие движения с неуклюжими лелиными. Видно было, что Леля — начинающая. Какого черта она берется за дело, в котором ничего не смыслит? Но женщина есть женщина. Только дурак может утверждать, что знает женщин. Их подлинная сущность всегда скрыта от нас, мужчин. Мы ее не видим, потому что все наше внимание обращено на фасад. Некоторое время я наблюдал за Лелей: она так старалась, вязала с таким напряжением, что ничего вокруг не замечала либо притворялась, что не замечает. Посмотрел на Вэ Петрову. У нее были прямо-таки могучие плечи, и я подумал, что она с легкостью вскинет на них мешок с цементом, даже два. Фифи же явно принадлежала к тому типу женщин, которые танцуют вальс-бостон, жалуются на артрит пальцев, не умеют готовить и вечно опаздывают на работу. Хозяйством обычно занимаются их мужья. Маринкова отличалась угрюмым характером и была предрасположена к сидячей жизни. Вероятно, она только что вышла на пенсию после многолетней службы счетоводом. Время от времени она смотрела на свое вязанье и что-то подсчитывала, но делала это абсолютно механически. Если я собирался подозревать представительницу женского пола, то, несомненно, ею должна быть Вэ Петрова.

— Подозревать?

Да, конечно, мой компьютер действовал по заданной программе и суммировал все данные в главном направлении. Как бы я ни старался отвлечься, я уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о происшествии с поварихой. II если в глубине души я еще надеялся, что смогу поставить крест на этой истории и заняться предстоящим экзаменом, то теперь, после приезда Андонова, пришлось окончательно проститься с этой надеждой. Мое воображение уже рисовало некий круг, в котором я расставлял фигуры, как на шахматной доске. В самом центре стоял Царский, но он не имел ничего общего с шахматным королем и не было нужды его охранять — наоборот, он стал жертвой и потому находился в центре. А так как я не знал, как он выглядел, то его образ был расплывчатым и бесформенным, как пятно дегтя. Рядом с ним — повариха: лицо с широко открытыми глазами и криком ужаса на губах — такая, какой я ее увидел вчера вечером. А вокруг этих двух жертв до линии круга простиралось пустое пространство — отчаивающе голое и ровное, как поле, покрытое снегом. Вдоль окружности я начал располагать объекты будущего изучения. Маринков, этот необщительный грубиян, о котором мне ничего не известно — откуда он, кем работает, почему оказался здесь. Единственное, что я знал, — это то, что он по целым дням бродит по лесу и что мне он несимпатичен. Рядом с ним — фармацевт, или Бармен, как я его называл про себя и буду называть в своем рассказе. Он настораживал меня своей улыбкой превосходства, своими холеными руками, которые по необъяснимой причине приковывали мое внимание. Затем Выргов — точка с восклицательным знаком. Некая туманная, тревожащая безликость. Мужская компания завершалась доктором Эйве. Когда я о нем думал, мне вспоминался дядя по матери, очень добрый человек, водивший меня по выходным на прогулку. Матери он говорил, что идем в парк, но парк мы видели лишь издали, так как отправлялись в кофейню, где играли в нарды и шахматы. Ему я обязан страстью к древней игре и прозрением того, что мужу вовсе ни к чему рассказывать жене обо всем, чем он занимается вне дома, особенно в выходные.

Женщин я расположил на противоположной стороне, на самой линии окружности, и в данный момент я почти не обращал на них внимания. Просто они были там из принципа. Но между ними и мужчинами из дома отдыха уже выстраивались новые лица. Муж сестры, утверждавший, что сегодня утром вернулся из Софии (разумеется, я это проверю), сама сестра, корчмарь, его зять.

Огонь в камине весело плясал: вместо хвороста, который притащили мы с Лелей, Маринков положил в топку принесенные им буковые поленья. Горели они легко, с веселым потрескиванием, приятно было смотреть на эту огненную стихию в миниатюре, она притягивала к себе и завораживала. Пламя ежеминутно меняло свои очертания и оттенки, и мне совсем не хотелось вставать и выходить на улицу, как я задумал.

В круге, очерченном мною, я должен был найти место и для директора дома отдыха. Это я сообразил, услышав его голос — громкий, нарочито жизнерадостный:

— Здравствуйте, друзья!

Было около семи, он, как всегда, появлялся среди нас, чтобы выведать, какое у нас настроение, и привычно напомнить: «Ужин, друзья, как обычно, ровно в семь!»

А немного поодаль, но в опасной близости к кругу встал капитан Андонов. Он смотрел не на фигуры, а на меня. На губах его играла ироническая усмешка. Мне показалось, что я слышу его голос: