Угрюм всхрапнул, замотал головой и, сделав крупный скачок, снова настиг Кирилла.
— Черт! — вырвалось у Кирилла, и глаза его потемнели, стали злые, бездвижные, как и у жеребца, а плечи вздулись. И как только Угрюм снова поднял над ним копыта, намереваясь всей тяжестью своего тела придавить его, Кирилл, точно угорь, нырнул ему под брюхо. Вынырнув, он схватил его за хвост. — А-а-а! Попался! Лошадиная морда, — торжествующе пронеслось над рекой, и Кирилл быстрее кошки вскочил на спину коню.
Почувствовав на себе седока, Угрюм моментально присмирел. Только остроконечные, с серой каемкой, рыжие уши то и дело плотно прижимались, а тело вздрагивало, точно от уколов.
— Ух, и хитрый же ты, рыжий, — отдуваясь, проговорил Кирилл, плеская ладонью воду на шею коня. — Теперь опять будешь ждать, когда я промахнусь. Ишь тихоня, присмирел. Ну, пошел на берег! Пора за работу!
Почерневший от воды конь, напрягаясь, карабкается на кручу. На мокром коне сидит нагой Кирилл Ждаркин и вместо повода уздечки держит прядь золотистой гривы…
По реке пробегает зыбь, и шипят в травах лучи солнца.
3
То были необычайные дни — дни, полные тревог, волнений. Волновались все — и Кирилл, и Стеша, и Аннушка, и даже шофер, которому Кирилл, не выдержав, сообщил, куда и кто Кирилла вызывает. Волнениям и тревогам, еще ничего не зная, поддалась и домашняя работница — тихая Аграфена. Она так же, как и все, таинственно улыбалась, будто говоря: «А я вот знаю то, чего никто еще не знает и о чем узнают только потом». А когда через Аннушку узнала, почему в доме «такой переполох», — села на свой сундучок в кухне и обомлела. Но больше всех, конечно, волновался Кирилл. Он не находил себе места: не мог ни долго сидеть, ни долго спать, ни долго обедать, ни долго разговаривать с людьми, а глаза у него горели, как у юноши, и Стеша иногда в шутку бросала ему:
— Ты вот такой в парнях был, — и как-то, наедине, сказала: — Какой ты счастливый, Кирилл: вот и увидишь его!
— Счастливый? А ежели вздует?
— Ну, ничего… потерпишь… Зато его увидишь.
Кирилл волновался не только потому, что его вызывают, но еще и потому, что не знал, зачем вызывают. Об этом он решил переговорить по телефону с Богдановым, который в это время находился в урочище «Чертов угол» на строительстве металлургического завода:
— Понимаешь ли, вызывают в Кремль.
— Кто вызывает? — спросил Богданов.
— Ну, он. Что ты, не знаешь, что ль? Генеральный секретарь нашей партии.
— А-а-а!
— Вот тебе и «а-а-а». А зачем?
— На твои кудри подивиться, — буркнул Богданов.
— Нет, ты не шути, а помоги.
— Чем же это я тебе помогу? Что я, провидец, что ль? Впрочем, ты ему докладную записку посылал?
— Да ведь с тех пор сколько уже прошло.
— Ну, не знаю. Во всяком случае приготовься по этому делу.
И Кирилл отправился в Москву, прикрепив на грудь орден Красного Знамени и значок члена ЦИКа. Стеша старательно прилаживала их ему на отворот куртки и настолько была возбуждена, что выпроводила Кирилла без пальто, без запасного белья, и, только когда Кирилл сел в вагон, она вспомнила и об этом, но было уже поздно: поезд тронулся. И Стеша бежала за поездом, кричала:
— Кирилл! Не сердись! Я тебе все это пришлю! Ты прости меня! Я ведь тоже обо всем забыла!
— Ладно! Обойдусь. Как-нибудь!
Таким его и унес поезд в Москву.
Но как только он прошел кремлевские ворота, то вспомнил, что Сталин тоже член ЦИКа, а значка не носит, что он тоже военный человек, но вот ордена не носит.
«Фу! Вздумалось же мне налепить эти штучки. Экий! — Кирилл быстро сорвал значок, орден и сунул их в карман. — И Стешка тоже… дурочка…» Он тяжело вздохнул и вошел в обширную, уставленную мягкой мебелью, устланную коврами комнату. За одним из столов сидел работник аппарата. Он глянул на Кирилла сердито, и Кирилл сразу почувствовал, что в чем-то уже провинился перед этим человеком. «К нему, что ль, обратиться?» — подумал он и назвал свою фамилию.
— Опаздываешь, — упрекнул тот. — Велено было в десять, а ты — в одиннадцать. Что, в шашки, что ль, приглашают тебя играть?
— Трамвай… трамвай, знаете ли. Я ведь им не управляю, — пробормотал Кирилл и хотел было еще что-то сказать в свое оправдание, но человек, улыбнувшись, перебил его:
— Трамвай. Сам ты — трамвай. Ну, иди… не робей… Дядя. Иди, — и показал на дверь.
Экий милый парень.
Кирилл рванул дверь, переступил порог и — странно! — тут же успокоился, будто вошел в свою комнату.
Успокоился и удивился: он ждал, вот сейчас попадет в еще более обширную комнату, нежели приемная, уставленную еще более роскошной мебелью, с тяжелыми гардинами на окнах, как это бывает в кабинетах больших людей. Но перед ним была длинная, с побеленными стенами комната без ковров и портретов. Только в углу стоял бюст Ленина да на стене висела огромная карта Советского Союза, а под картой — схемы деталей паровоза, трактора, комбайна. Вот и все. Комната чистая, опрятная, но потолок низкий, сводчатый, как в старинных кладовках. На столе два телефона, недопитый стакан крепкого чая, сотенная коробка с папиросами «Аллегро» и маленький флакончик из-под духов, а во флакончике — три фиалки. В комнате со сводчатым потолком фиалки казались чересчур яркими, живыми и не к месту. Но в эту секунду Кирилл особого внимания на фиалки не обратил: он не видел перед собой Сталина, перед ним был кто-то другой.
«Не он», — с горечью и почему-то снова волнуясь, подумал Кирилл и шагнул к столу.
Человек, оторвавшись от бумаг, затуманенными глазами, будто ничего не понимая, посмотрел на Кирилла. Затем широким размахом отодвинул от себя зеленую папку с бумагами и, поднявшись из-за стола, отрывисто и даже грубо, видимо еще не избавившись от своих дум, сказал:
— Здравствуй. Товарищ Сталин очень занят и велел мне поговорить с тобой…
Перед Кириллом стоял Сергей Петрович Сивашев.
— Ну! Садись, крестник, — сказал он и улыбнулся, показывая ряд белых ровных зубов.
«Не принял…» И Кириллу вдруг стало «все равно». Все равно — понравится или не понравится он Сивашеву, все равно — будет или не будет он говорить с ним.
— А я ведь к нему ехал. — Кирилл хотел еще что-то сказать, но Сивашев перебил его:
— К нему? Это ты правильно…
— Вот… вот… и я хотел это же… у ево, — невольно подражая Сивашеву, глухо и с еще большей обидой произнес он.
— Но ты сам виноват. Разиня. Он тебя ждал до десяти… Ну, ничего. Ты это… не горюй. Он, может, придет. А мы давай работать. Бездельников не любят. Считают их хуже воров… Понимаешь? — Сивашев вынул из стола тетрадку — это и была докладная записка Кирилла Ждаркина. — Читали мы твое сочинение. Понравилось. — И, сложив в щепоть пальцы, он косо ткнул рукой в тетрадь.
«Ого! Значит, деньгу дадут», — решил Кирилл и наклонился над тетрадкой.
Но Сивашев отодвинул тетрадку в сторону и стал расспрашивать о настроении крестьян, о руководителях края. Расспрашивал он тихим, спокойным голосом. Движения рук у него в эту минуту были чуть косые, плавные и скупые, но под глазами то наливались, то пропадали мешки, и это выдавало, что Сивашев внутренне не так-то спокоен, как хочет казаться. И другое заметил Кирилл: за время работы в Центральном Комитете партии Сивашев как-то весь подтянулся и стал внешне будто суше.
— Драчка! Скоро будет большая драчка, — вдруг проговорил он и заходил по кабинету, клонясь вперед, бросая отрывистые слова. — Некоторые разыгрывают из себя культурников! За ними надо глядеть. В оба. Да, да, в оба и посмелей, — и весь сжался, точно перед прыжком.
«Не зря его прозвали «тигровым человеком», — подумал Кирилл, вовсе еще не понимая, о какой «драчке» говорит Сивашев.
— Нынче надо глядеть и за теми, кто «ни туды ни сюды». Понимаешь? Вот Жарков… — Сивашев ткнул пальцем в зеленую папку с бумагами, в ту самую, которую при входе Кирилла он отбросил от себя. — Вот Жарков. Был секретарем крайкома, а в борьбе с Троцким занял позицию «ни туды ни сюды». — И, чуть подождав, снова заулыбался, затем взял тетрадь, присланную когда-то Кириллом Ждаркиным, и стал читать. Читая, он все время одобрительно кивал головой.