Но тут же оборвал: Анчурка выложила из сундучка чистое одеяло, простыню, наволочки, постлала на стол самотканный столешник. Пол подмела. И в избе засветлело.

— И что это какая парша на вас нападает без нас. Прямо беда, — проворчала она.

Никита на это ответил:

— А баба сроду цветком жизни являлась.

И потом, уже лежа вместе с Анчуркой в постели, он, поглаживая своей шершавой рукой ее пышное, загорелое плечо, шептал:

— Эх, дородная ты какая у меня, — и чуть погодя: — Сынка бы нам заиметь. — И первый раз горестно вспомнил о смерти своего сына — тихого Фомы.

— А ты ласковый, не думала я, — прошептала Анчурка.

Никита буркнул, точно злясь на себя:

— Я и сам не думал.

В эту зиму впервые за свою длинную жизнь Никита не тосковал. В былые времена тоска у него начиналась с того дня, когда земля покрывалась гололедицей, ветлы осыпались и грачиные опустевшие гнезда становились похожими на косматые кавказские папахи, — в такие дни Никита в поле уже не выглядывал, возился во дворе около лошадей, иногда выезжал на базар в Алай, но и там ничего утешительного для себя не находил. Верно, однажды он вместе с Филатом Гусевым, кумом и закадычным другом, пустился в торговлю. По соседним деревенькам скупили кожи, повезли их на базар и хотели продать «из-под полы» на постоялом дворе, чтоб не платить за место на базаре. Тут к ним подсыпался один «стрекулист». Он их уговорил — за определенную цену переправить кожу через Волгу в село Косыри, и там, дескать, он с ними рассчитается. Никита и Филат смекнули, увидели в этом большую выгоду и переправили кожу. А «стрекулист» подвел их к сельскому совету и, как у бесправных торгашей, отобрал кожу.

— Да еще, пес, две недели в амбаре нас держал.

С тех пор оборвалась торговая карьера Никиты Гурьянова. А вот в эту зиму будто кто-то подгонял, подхлестывал Никиту: с утра и до поздней ночи он пропадал вне дома.

С осени он уверял Анчурку, что вот отпашется и будет сидеть с ней под окошечком, навещать вместе с ней ее птичники с тремя тысячами кур и красногребешковыми петухами.

— Ну! Я петей люблю. Вот как люблю. Отпашусь — и с тобой к петям пойдем, — уверял он Анчурку, но, отпахавшись, метнулся на другое.

В течение десятков лет в Крапивный дол, где растет кудрявая лебеда, где всегда гуляют в праздничные дни девки и ребята, широковцы свозили навоз. Навоз валили прямо с обрыва, неподалеку от церкви. Весной от навоза поднималось зловоние, оно распространялось на всю улицу, душило прихожан, а летом тут кишели миллиарды мух. Они носились, наседали на прохожих тучами — мелкие, с сизыми бочками, и длинные, как трутни. И что ни делали: приезжали врачи, на сходках говорили мужикам, что мухи разносят заразу — тиф, сап, сибирскую язву, оспу, — мужики соглашались с врачами, но навоз все-таки возили на старое место, в овраг у церкви; штрафовал урядник, потом штрафовала милиция; и тут опять мужики соглашались, что делают неладное, а Никита Гурьянов прямо уверял, что «валим дерьмо себе под нос», но сам же первый вез навоз в тот же овраг. А когда его однажды оштрафовали, он развел руками, сказал:

— Пес его знает, как это вышло. Будто и вез я его в другую сторону. Думаю, на гумно себе свезу, а попал туда.

И вот только теперь, отпахавшись, Никита кинулся на навоз в Крапивном долу. Он тайно собрал ночью членов своей бригады и, вооружив их топорами, лопатами, вилами, ломами, скомандовал:

— Валяй, ребята! Валяй без оглядки. А то ментом налетят.

И верно, — утром, как только люди увидели бригаду Никиты Гурьянова на навозе, все кинулись туда же.

— Да что вам раньше-то время, что ль, не было? — ругался Никита. — Мы нашли навоз, а вы на готовенькое. Жаловаться буду. Я могу Михаилу Ивановичу Калинину письмо послать, — грозил он.

Но ничто не помогало: люди молча разрывали навоз, накладывали его на сани и увозили на поля.

Тогда Никита рявкнул на своих:

— Занимай ширя-я! Ширя-я занимай! Вот дотеля, — и, отбежав несколько метров, он встал на навозе, как столб, заявляя, что дальше никого не пустит.

Через несколько дней — буйных и торопких, как на пожаре, — старый, порыжелый навоз из оврага был вывезен, и в овраге образовался котлован с черными, обгорелыми стенками.

Но что будешь делать, коль на селе есть такой человек!

— Язва… пес колченогий, — звал его Никита.

Епиха Чанцев — бригадир шестой бригады — и на вид-то коряга какая-то: башка только одна в целости да грудь, а ниже все ведь «изурлючено». Так вот этот Епиха Чанцев от деда Катая узнал, что за околицей, там, где недавно еще стояла рига Плакущева, когда-то были барские скотные дворы. Епиха об этом узнал случайно и совсем недавно. На днях дед Катай рассказал молодежи о том, как на барских конюшнях пороли его деда, а потом и его отца.

— Да мало того — пороли, а вот ежели девка в чем провинится — ее на конюшню, косы ей подстригут — ходи без косы. А в то время коса — все значила.

— А где такие конюшни были? — вмешался Епиха.

— А вон там, баили. — И Катай указал место.

— Ага, — сказал Епиха и ушел от Катая, не дослушав его рассказа.

И ночью на том месте, где когда-то были барские скотные дворы, запылали костры. Люди думали, Епиха оттаивает землю для того, чтоб нарыть ямок для столбов, — видимо, он что-то хочет строить тут, — но через несколько дней все ахнули: бригада Епихи Чанцева сняла верхний толстый слой земли и под землей открыла огромные запасы спрессованного, как торф, перегноя.

— Епиха Чанцев клад открыл, — пронеслось по селу, и люди высыпали на место действия.

Епиха Чанцев, поджав под себя больные ноги, сидел на ярусах смерзшихся пластов земли и гордо посматривал на широковцев. Рядом с ним стоял дед Катай и рассказывал:

— На этом самом месте и были скотные дворы барина Сутягина. Сюда и водили народ пороть за всякую провинность… И крови и слез тут немало пролито.

— Ясно дело, немало, — подхватил Никита Гурьянов, — и навозец тут славный, слов нет. Ребята, — он повернулся к своей бригаде, — давайте-ка поможем Епихе. Бегите-ка, тащите лопаты, ломы, да и лошадей впрягайте.

— Чево, чево? Чево ты надумал, Никита Семеныч? — Епиха закинул голову назад и громко рассмеялся.

— Я, мол, надо тебе помочь, — воркующе проговорил Никита.

— Ты себе помогай. А мы… еще не то покажем. Мы доберемся до сердца земляного… и обобьем тебе жучки, Никита Семеныч.

Ну, это уже лишнее. Никита и так ругал себя на чем свет стоит. В самом деле, разве он не мог шевельнуть мозгой и добраться до этого перегноя. Ведь и он от стариков знал, что тут, на этом месте, когда-то были барские скотные дворы.

— Ты вот что, — Никита посуровел и выступил вперед. — Ты вот что. Этот навоз полит кровью, слезой наших отцов, матерей. Граждане товарищи! — Он повернулся к толпе. — Как есть наши отцы и матери кровь свою пролили на барских конюшнях, то, стало быть, и перегной наш, а не Епихин.

Толпа загудела, рявкнула, согласилась с Никитой, но Епиха будто взвился на пластах смерзшейся земли и звонко кинул.

— Труд заложи! А то на готовенькое. Наши отцы, матери… — передразнил он Никиту. — А вот этого не хочешь, Никита Семеныч? — И Епиха показал увесистый кулак. — Вооружайся, ребята, вооружайся кто чем попало и бей их, сволочей! — обратился Епиха к своей бригаде, и члены его бригады повыскакивали из ям, вооруженные ломами, лопатами, топорами, вилами.

Тогда толпа отступила, вместе с ней отступил и Никита.

Но в эту ночь Никита не ночевал дома. Анчурка проснулась как всегда на заре, проворчала:

— И где только таскается, греховодник, — затем оделась и хотела было затопить печь, как в избу вошел Никита. Он вошел, оглядываясь по сторонам, думая, что Анчурка еще спит, и, увидав ее около печки, забормотал: