Эта мнимая заботливость de publicis[23] — как будто на сердце у Радзеевского лежали только дела Речи Посполитой — так резко противоречившая выражению его лица, окончательно возмутила короля.

Не отвечая Радзеевскому, он встал, и, подойдя к хозяйке, простился с нею, затем вполголоса сказал несколько слов подканцлерше, которая, не обращая внимания на злое лицо мужа, проводила его до дверей.

Подканцлер, который по его собственным словам, гонялся за королем и искал его ради спешных дел, вместо того чтобы сопровождать его, как предписывали ему обязанности, проводив его до коня, вернулся к Сапеге.

Лицо его сияло торжеством и злорадством, он видел, что может натворить неприятностей жене и Сапеге, а лучшего удовольствия для него не было. Прежде всего он обратился к Сапеге, и насмешливо поблагодарил ее за то, что она так любезно устроила его жене свидание с королем.

Но княгиня была не робкого десятка, и с гневом обрушилась на него.

— Постыдились бы вы, пан подканцлер, — крикнула она, — подозревать меня и оскорблять жену! Что же тут преступного, что король застал ее у меня? Или вас то удивляет, что Эльзуня относится к нему с почтением и уважением?.. Но ведь вашей милости известно, что если б не король, ей ничего не досталось бы после покойного мужа, а стало быть, вам не удалось бы поживиться!

Радзеевский слегка смутился, получив такой резкий отпор, он, может быть, ответил бы какой-нибудь выходкой, однако, что-то удержало его.

— Что же я такого сказал? — ответил он, смеясь. — Только поблагодарил, так как знаю, для моей жены беседовать с королем приятнее, чем с кем-нибудь другим, даже со мною. У них старая дружба, а мы, подданные его величества, должны считать себя счастливыми, если король обратит милостивое внимание на жену или дочь которого-нибудь из нас. От этого можно ожидать только всяческого добра нашему дому.

Возмущенная подканцлерша заплакала, что, впрочем, ничуть не огорчило, а еще более развеселило его. Княгиня, не обращая внимания на Радзеевского, отвернулась от него, взяла подканцлершу под руку, увела ее в другую комнату и замкнула за собою дверь.

Подканцлер тотчас надел шпагу и, упершись руками в боки, шумно вышел на крыльцо, приказывая подать себе коня, который дожидался его с прислугой.

Потребовалось немало времени, воды и забот, чтобы взволнованная подканцлерша пришла в себя.

— Не принимай этого так близко к сердцу, — уговаривала ее княгиня, — пусть себе плетет, что хочет; этим только вооружит против себя короля, так как, очевидно, шпионил за ним; вообще же ничего важного не случилось.

Нескоро потом уехала домой Радзеевская.

Подканцлер немедленно отправился к королеве, но застал здесь такое многочисленное общество, что не мог приступиться к ней.

Неизвестные пани, прибывшие с мужьями, являлись поочередно на поклон к своей королеве, чтобы иметь потом возможность говорить, что видели ее, хотя немногим доводилось с ней беседовать, так как знание французского языка не было еще распространенным, за исключением самых аристократических домов, а между пожилыми пани легче было найти таких, которые говорили по-латыни, чем владевших французским языком; королева же, хоть и говорила немного по-польски, но плохо и неохотно.

Но многие дамы были довольны уже тем, что им удалось видеть королеву и быть допущенными к руке ее величества.

Духовные, светские и войсковые особы вечно толклись в покоях Марии Людвики; к ней теснились все, как к распределительнице благ. Знали, что и на короля всего легче и успешнее можно было повлиять через нее.

На прием со стороны горожан и окрестных владельцев Мария Людвика не могла пожаловаться. Город поднес ей достойный подарок. Правда, он не мог, подобно Гданьску, предложить ей несколько тысяч только что отчеканенных полновесных золотых монет, но и серебряные вызолоченные сосуды были очень хороши для ее казны.

Каждый день почти развлекали ее потешными огнями[24], которые устраивал приехавший из Варшавы мастер этого дела. Вообще принимали очень гостеприимно.

Подканцлер под предлогом каких-то дел дождался, пока все разошлись. Ему хотелось осведомить королеву о своей удачной охоте. Он знал, что это во всяком случае настроит и вооружит ее против короля. Он шутливым тоном высказал свою жалобу.

— Гонялся я сегодня за его милостью королем по войску, — сказал он, — он делал смотр полкам; только я запоздал, а король поспешил на другой смотр.

Он рассмеялся; Мария Людвика с любопытством взглянула на него.

— Он поехал повидаться со старой знакомой, — продолжал Радзеевский. — Я каким-то инстинктом нашел его у княгини Сапеги, только он не к княгине приехал…

Он остановился. Королева с любопытством слушала.

— Там находилась моя жена, — продолжал он. — Вчера она была вместе с вашим королевским величеством на вечере, и король условился с нею насчет встречи в таком месте, где бы она могла свободнее побеседовать с ним, то есть пожаловаться на мою тиранию. Я застал их обоих, наедине, так как княгиня Сапега не хотела мешать излиянию чувств.

Подканцлер засмеялся, хотя видел, что королева нахмурилась и закусила губы. Однако она не стала его расспрашивать и длить этот разговор, а завела речь о другом.

Подканцлерша целый день оставалась дома, ожидая вечерней сцены с супругом. Но Радзеевский, у которого были дела с Дембицким, приехал так поздно, что она не видала его.

На другой день он поздоровался с нею, не заикнувшись о встрече у Сапеги, без всяких попреков и допросов, которых она ожидала. Объяснялось ли это расчетом или пренебрежением, подканцлерша не знала, но была почти благодарна мужу за то, что он оставил ее в покое.

Случай этот, вместо того чтобы еще ухудшить отношения между супругами, сделал их более сносными; подканцлерша дышала свободнее, Радзеевский же притворялся до того занятым важными делами, что как будто забывал о жене. Все это было у него так искусно подстроено, что трудно было разгадать его ходы.

Он стал даже не так часто навязываться королю; но бывал вместе с Дембицким на собраниях военных и панов и сеял там семена, которые должны были взойти позднее.

Почти ежедневно приходили вести, которых так жаждал король, но они только выводили его из себя.

Он хотел двинуться дальше, к Константинову, но полки собирались медленно, и получавшиеся отовсюду жалобы доказывали, что своевольные жолнеры занимаются по дороге грабежом и вовсе не спешат к сборному пункту.

Иногда со стороны казаков получались известия, глубоко задевавшие короля; вроде слов, приписывавшихся татарскому хану, будто он больше дорожит дружбой простого казака, такого как Хмель, чем союзом с польским королем. В лагерь приводили иногда пленных казаков, татар, которые, забравшись чересчур далеко, попадали в руки польских отрядов. Они почти единогласно показывали, что Хмель разделил свои силы, что он шел против короля, а за ним Орда с огромными полчищами.

Тем временем войска собирались гораздо медленнее, чем хотелось королю, который с каждым днем раздражался сильнее.

Пребывание в Люблине королевы и дам, которые собирались к ней и около нее, вообще не нравилось ему. Он не смел говорить об этом, но это было ясно из всего его поведения. Королева же, хоть ее и пугали казаками, которые приближались и могли налететь неожиданно, охотно осталась бы с мужем, чувствуя, что может пригодиться ему, и замечая уже интриги, которые плелись вокруг нее.

Радзеевский до сих пор играл при ней роль друга, огорчавшегося тем, что неспособный король будет предоставлен самому себе; королеве, которая с самого начала не протестовала против этих инсинуаций по адресу ее мужа, теперь трудно было защищать его. Молчала, но судьба предыдущего похода, устроенного с таким трудом, несколько тревожила ее. Напротив, Ян Казимир был в наилучшем настроении и полон надежды. Набожный и уверенный в покровительстве неба, он утешался чудотворным образом Холмской Богоматери, который шел с войском.