— Но как же это устроить? — ласково отвечал король. — Потолкуем!..

Княгиня Сапега, видя что разговор принимает такой характер, при котором посторонний свидетель может быть неудобным, вышла в соседнюю комнату, оставив подканцлершу наедине с королем.

Двери остались открытыми. Ян Казимир уселся и указал Радзеевской на кресло рядом, которое она и заняла.

— Я думаю об этом со вчерашнего вечера, — сказал он, взяв подканцлершу за руку и бросая на нее ласковый взгляд. — Я тоже думаю, что вы не можете с ним жить, потому что это будет не жизнь, а непрерывная пытка. Но уйти от него трудновато, и очень! Радзеевский не так-то легко выпустит из рук вас и ваше состояние. Закон дает ему большую силу, у вас он, как у себя дома, — вы не можете затворять перед ним двери. Захотите уйти от него, придется все бросить ему в добычу, а это ведь тяжело. Он растратит и спустит все, что покойник вам собрал в течение жизни, и что вы любите и цените как память о нем. Он может со своими рейтарами и челядью из Крылова и Радзеевиц захватить ваши фольварки. Объявив ему войну, дорогая пани, нужно быть готовым ко всему, честному и бесчестному, потому что он будет вас преследовать и мстить за себя per fas et nef as, a на пакости у него ума хватит!

Король говорил быстро; подканцлерша слушала, устремив на него взгляд, и порою слезы скатывались по ее щекам.

— Дорогая пани, — продолжал Ян Казимир, — разрывать с ним теперь я не советую, это неудобно; потерпите еще немного. Когда, Бог даст, вернемся из этого поход домой, можно будет обдумать и приготовить средства, выбрать час, чтобы достигнуть цели с наименьшими потерями. Я, со своей стороны, обещаю вам всяческую поддержку.

Что касается королевы, — прибавил он, опуская глаза и понизив голос, — что касается королевы, то я боюсь, что она будет держать сторону подканцлера, так как он сильно ухаживает за ней, а я… я… — он слегка смутился, — мне трудно будет вступиться за вас перед королевой, так как знаю, что она меня подозревает, хотя и не имеет к тому никакого повода… Словом, нужно пока отложить это дело, и вооружиться терпением, — вот мой совет. И не разрывать с ним, даже не подавать ему повода думать, что это может случиться.

Подканцлерша, дрожа, выслушала ответ, данный с очевидным сочувствием к ней, но в конце концов не выдержала и залилась слезами.

— Каждый день, каждый час с этим человеком невыразимая пытка для меня. Мне кажется, он умышленно старается об этом, и придумывает средства сделать мне жизнь как можно более мучительной. Все, что он знает обо мне, он обращает мне в обиду, оскорбление, издевательство. У него нет ни жалости, ни стыда. Хоть бы раз постыдился домашних. Моя прошлая жизнь, мое прошлое счастье, во всем он находит материал для обвинений и попреков. Ваше королевское величество знаете о портрете моего покойного мужа, который он велел вынести на чердак; то же самое он проделывает и с самыми дорогими для меня, по воспоминаниям, предметами. Доходит до самых наглых выходок… Хлопцы его, в угоду ему, стреляют из луков в моих любимых птичек. У меня нет даже шкатулки, в которой я могла бы что-нибудь спрятать; он выламывает замки, отбирает мои бумаги. Я не могу даже посылать письма братьям, из опасения, что они будут перехвачены. В собственном доме я нахожусь в полной зависимости от подкупленных слуг.

Радзеевская рыдала; Ян Казимир, глубоко тронутый, старался утешить ее и поддержать в ней мужество.

— Эта пытка не может долго длиться, — говорил он. — Возвращайтесь в Варшаву, пани подканцлерша, а я удержу его при себе. Он выставил полк рейтаров, который хочет презентовать мне; да и вообще вряд ли оставит войска. По долгу службы он обязан находиться при мне. У вас будет время отдохнуть, поразмыслить хорошенько, и даже обратиться к помощи братьев, которые, я не сомневаюсь, не откажут вам в ней. Не знаю, — прибавил он, понижая голос, — долго ли остается со мной королева. Она бы хотела отправиться со мною в поход, и мужества у нее хватит, но паны сенаторы против этого, так что по всей вероятности она вернется в Варшаву, а вы тоже либо с нею, либо сами по себе.

— До сих пор, — возразила Радзеевская, — он настаивал на том, чтобы я ехала. Какая у него цель, не знаю. Трудно его понять. Возможно, что он воспротивится моему отъезду, если он не в его планах.

— Как же быть в таком случае? — озабоченно спросил король.

Подканцлерша гордо подняла свою прекрасную головку.

— У меня есть еще горсть верных людей, — сказала она, — и если я отдам приказ о выезде, они послушаются меня, а не его. Нужно будет только устроить отъезд так, чтобы он не знал о нем или узнал слишком поздно.

Король недоверчиво усмехнулся.

— Милая пани подканцлерша, — ответил он, — не льстите себя надеждой обойти его в чем-нибудь. Сдается мне, что он знает не только каждое ваше слово, но и каждую вашу мысль. Действуйте осторожно, а главное, ни в каком случае не давайте ему Догадаться, что вы решили расстаться с ним. Когда дело дойдет до этого, вам придется укрыться в монастыре, пока мы выхлопочем в Риме развод. Дело это может затянуться, а тем временем надо будет принять меры против расхищения вашего имущества.

Радзеевская тяжко вздохнула.

— Притворяйтесь, — продолжал король, — хотя я по себе знаю, как трудно притворяться, когда питаешь отвращение и презрение к человеку. Ведь и я в таком же положении по отношению к нему, так как он издавна противен мне, а пристает и навязывается так, что я не могу отделаться от него. Он очень хорошо знает мои чувства к нему, но именно для того, чтобы допечь меня, не уступает ни шагу. Тщетно я отворачиваюсь, ухожу, не слушаю и не отвечаю, он повышает голос, забегает со всех сторон, — наконец, если сам ничего не может добиться, напрашивается у королевы на поручения ко мне, чтобы таким способом добраться до меня. Как видите, милая подканцлерша, я знаю его, так как он обращается со мной не лучше, чем с вами. Мой совет — притворяйтесь… и я пока должен выносить его.

В течение этой беседы княгиня находилась в другой комнате, где разговаривала с племянницей, и ни она, ни король, ни взволнованная подканцлерша не видали и не слыхали, как пан подканцлер, без сомнения уведомленный о свидании у Сапеги, тихонько подъехал к дому, отдал коня сопровождавшему его гайдуку, почти на цыпочках подкрался к двери, и, внезапно отворив ее, с шумом вошел в комнату, где сидели король и подканцлерша.

С насмешливой, злобной улыбкой, меряя собеседников глазами, подканцлер, не торопясь, как будто равнодушно, направился в королю, который покраснел, побледнел, страшно разгневанный этим вторжением, и принял гордую и величественную осанку.

Радзеевская, при виде мужа, побледнела, как смерть, так как знала, что ее ожидает за свидание, к тому же происходившее с глазу на глаз, так как княгиня, только минуту спустя, услышав голос подканцлера, вошла с племянницей в комнату.

Подканцлер, не обращая внимания на жену, с поклоном подошел к Яну Казимиру.

— Всюду искал ваше королевское величество, — сказал он, — потому что у канцлера есть спешные дела, да и королева спрашивала о вас; не знаю, какой счастливый случай надоумил меня заглянуть сюда.

— Да ведь я возвращаюсь прямо со смотра, — ответил король сухо, — и всего несколько минут тому назад заехал сюда, проведать пани Сапегу. Вы бы легко могли найти меня: я не делаю тайны из своих поездок.

Радзеевский смеялся.

— Конечно, вашему королевскому величеству, — начал он саркастическим тоном, посматривая на жену, — не мешало отдохнуть хоть несколько минут после утомительного осмотра войск.

Король ничего не ответил.

— Но дело в том, — продолжал подканцлер, — что нужно поскорее принять меры, нельзя терять ни минуты. Казаки теснят Калиновского, а Хмель спешит на нас, чтобы предупредить сбор посполитого рушенья и разбить нас прежде, чем оно подойдет. Воеводства же, известное дело, не торопятся поспеть к сроку, и всегда находят отговорки. Дай Бог, чтобы посполитое рушенье собралось в Константинов к пятому июня, а тем временем что будет с нами?