— Конечно, — воскликнул молодой человек, — когда супружество соединяет людей разного состояния и звания, но здесь…

— И здесь то же самое! Выходить из-под власти мужа, — грустно рассмеялась подканцлерша, — у нас не полагается!

— Но у себя дома, ведь пани у себя…

— Да, — сказала подканцлерша, — я у себя, но я не могу запереть перед ним двери, ни даже распорядиться чем бы то ни было. Бедные мы рабыни!

Тизенгауз рассердился.

— Я мало знаю пана подканцлера, — сказал он, — но считаю его воспитанным и благородным человеком, неспособным добиваться такой власти, и не только злоупотреблять, но и просто пользоваться ей…

Подканцлерша подняла на него глаза и ничего не ответила. Молчание было красноречивое.

— Часто бывают такие, хотя и мелкие, но невыносимые притесне… обстоятельства, — сказала она, помолчав, — которые могут отравить жизнь.

Тизенгауз внимательно слушал.

— Я, например, — продолжала пани, — так привыкла к этому дому и его устройству, что малейшая перемена огорчает меня. У Иеронима же страсть переменять, поправлять, переделывать все, — и не всегда удачно. Это вызывает у меня слезы, — а он над ними смеется.

Она отерла глаза.

— Может быть, с моей стороны будет дерзостью, — отвечал Тизенгауз, — если я, молодой человек, осмелюсь дать совет пани; но мне кажется, что не следует уступать в мелочах; уступите на шаг только, — а там…

— Я того же мнения, — подхватила подканцлерша. — Дело идет о мелочах, но я стою на своем.

— Невыносимое положение! — заметил Тизенгауз. — Но какая неделикатность!..

Снова наступило молчание, затем молодой человек, желая развлечь пани, стал рассказывать забавную историю о французе при дворе королевы; разговор перешел на нее.

Подканцлерша жаловалась, что не пользуетсяся расположением. Тизенгауз доказывал, что это естественный результат ревности, так как король всегда отзывается с величайшим восхищением о подканцлерше.

— Ах, этот бедный порабощенный король! — рассмеялась она. — Мало того, что казаки и татары предписывают ему законы, он и дома должен находиться в послушании.

— Иногда он пробует бунтовать, — сказал Тизенгауз вполголоса, — но это ему не удается. Впрочем, он должен быть признателен ее величеству, так как она хочет сделать его героем и добивается этого. Ян Казимир, если б он был иначе воспитан и с юности привык к коню и латам, несомненно был бы хорошим вождем. Дух этот проявляется в нем, — но ведь надо помнить, что он был монахом и что в нем осталось много духовного.

— Разве готовится новая война? — спросила подканцлерша.

— О, я об этом ничего не знаю, — ответил молодой человек, — но, судя по тем известиям, которые приходят из Запорожья и Руси, на трактаты с татарами и Хмелем не приходится особенно рассчитывать. Королева утверждает, что для Речи Посполитой требуется великая, славная, решительная победа, которая повергла бы в ужас хлопов. Между тем только воевода Иеремия пожинает лавры, а королеве хотелось бы увенчать ими короля.

Потом посмеялись слегка над управлением королевы, над покорностью короля, и Тизенгауз ушел, так как подканцлерше доложили о приезде каких-то панн из Литвы.

Король, который знал о частых посещениях Тизенгаузом дворца Казановских, каждый день расспрашивал его. И сегодня он спросил:

— Что? Наверное, был у подканцлерши?

— Как же, наияснейший пан.

— Что там делается? Утопают в блаженстве, — сказал Ян Казимир. — Этот подканцлер в сорочке родился. Что за женщина! Но как могла она выбрать такого мужа!

— Гм! — отозвался Тизенгауз. — Бог знает, не жалеет ли она уже об этом.

Король так и набросился на него, подстрекаемый любопытством.

— Что? Что такое?

Тизенгауз сначала отмалчивался, но в конце концов уступил настояниям короля.

— Подканцлер тиран, — сказал он, — хочет распоряжаться чужим добром, как своим собственным. Пани права, что не хочет уступать; все принадлежит ей.

— Разумеется! — воскликнул король с жаром. — Он ей ничего не принес. Это голыш! Но я ему не дам разыгрывать деспота!

Он погрозил пальцем.

— Наияснейший пан, всего лучше не мешаться в это дело; супруги поссорятся и помирятся, — сказал Тизенгауз.

— И нужно ей было этого подканцлера! — продолжал король. — Теперь от него не отделаешься. Тяжело ей будет с ним жить. Я отсоветовал; да, верно, он пустил в ход какое-нибудь колдовство или чары. Ведь у него от первого брака уже взрослые сыновья, а она свежа, как роза.

Тизенгауз усмехнулся. Разговор кончился. Пришли известия с границ, что Хмель, несмотря на присягу в верности, договаривается с турком о переходе всей Украины в его подданство. Но в Варшаве не все в то время верили в грозное значение казачества; большая часть относилась к нему легко. Все выливалось в одном выражении: «хлопы», — как будто оно означало слабость, а не силу.

Называли запорожцев варварами, и были правы, конечно; но это варварство соединялось с инстинктом, коварством, хитростью, присущими только диким народам. Борьба с казачеством уподоблялась поединку искусного бойца с невежественным силачом, причем дерущийся по правилам должен был оказаться побежденным, так как его противник знать не хотел никаких правил. Все движения были неожиданными, — оттого и отражать их было трудно.

Вечером король должен был отправиться к жене, отдыхавшей после многочисленных аудиенций.

Надо было решить множество дел. Кроме устной инструкции, Ян Казимир получал иногда целый список вакансий, которые должен был раздать так, а не иначе.

Почти не проходило дня, чтоб не получалось известия о смерти какого-нибудь епископа, каштеляна, воеводы, а одновременно с нею к королеве являлись с приношениями по меньшей мере трое искателей.

Мария Людвика не делала тайны из того, что ей обещали. И в этот раз у ней были поручения для короля. Два епископства пустовали, имелось несколько нерозданных воеводств.

Покончив с этими инструкциями, встречавшими иногда робкую оппозицию, королева завела речь о Радзивиллах, о Любомирских, а от них перешла к Казановской.

— Боюсь, — заметила она, — что подканцлер, который так много ожидал от женитьбы, обманется в своих ожиданиях… Казановская своевольна, хочет все забрать в свои руки.

— Да ведь все и принадлежит ей, — с живостью возразил король.

— О, ты всегда ее защищаешь, — перебила Мария Людвика, — зачем же она выходила за него?

Король благоразумно смолчал.

— Боюсь, — продолжала королева, — чтобы между супругами не дошло до ссоры. Ты бы мог как давний опекун Эльзуни сказать ей, что муж имеет несомненные права.

— Но я не хочу вмешиваться в эти дела, — сердито воскликнул король, — ты же, со своей стороны, могла посоветовать Радзеевскому, чтобы он получше обращался с женой, которой обязан всем!

— Почем же ты знаешь, что он дурно обращается с нею? — спросила Мария Людвика.

— Я… я ничего не знаю, — отвечал король, вставая, — но слышу от тебя же…

Сказав это, он пожелал ей покойной ночи и поцеловал руку, и Мария Людвика осталась в уверенности, что король знает больше, чем говорит.

Слухи о войне, а еще более приезд Ксенсского, который, вылечившись от ран во Львове, заехал по дороге в Варшаву и пригласил к себе родственника, вырвали Стржембоша из придворного безделья и праздности, которые в конце концов могли бы сделать его никуда не годным.

Дызма и сам уже начинал подумывать о том, что комнатная служба, хотя бы у короля, ни к чему доброму не приведет, когда слуга Сташека Ксенсского прибежал из гостиницы на Длинной улице и сообщил ему, что дядя просит его прийти.

Ксенсский принадлежал в числу тех популярных, пользовавшихся известностью в войсках лиц, о которых и гетманы знали, что их голос имеет вес в полках, и что весь лагерь пересказывает и повторяет их слова.

Мы упоминали о шутниках, из которых дошло до нас только несколько имен; все они, хотя и не достигали высоких степеней в администрации, оставили по себе память людей, мнение которых имело большой вес и нередко становилось общественным приговором.