Король был бы рад побеседовать подольше с Дызмой, но ему не давали покоя.

Постоянно приходили товарищи с языками, так как знали, что король щедро награждает за каждое известие, и старались набрать побольше пленных. Но от этих пленников нельзя было добиться большого толка, так как они сами ничего не знали и плели со страха, что подвертывалось на язык, или выдумывали такие известия, которыми можно было угодить.

Одни определяли число казаков в тридцать тысяч, другие в шестьдесят; одни рассказывали о приближающихся подкреплениях, другие уверяли, что посольство недовольно вождями, Дзедзялой и Богуном. Хмеля тоже одни видели в войске, другие у хана, и каждый готов было на коленях клясться, что говорит святую правду, а вывести из всех этих сообщений какое-нибудь заключение было невозможно.

Король повторял вместе со старым Иеремией:

— Надо кончить то, что так счастливо начато, а не засыпать, так как одна победа, даже крупная, не сломит, и не прекратит казацкого восстания!

Король хотел немедленно послать к королеве с донесением того же Стржембоша, но тот попросил позволения остаться для погребения дяди, — и вместо него были посланы двое других гонцов.

Впрочем, известие должно было опередить их, так как его точно ветер разносил, и уволенные домой раненые, расходившиеся в разные стороны.

Посполитое рушенье даже преувеличивало победу, чтобы поскорее вернуться домой на покос и жнитво, а Дембицкий подстрекал его, так как знал, что ничем нельзя так насолить королю, как уходом шляхты. Радзеевский же был уверен, что сумеет унять смуту, раздутую Дембицким, и таким способом приобретет доверие короля и влияние.

Так на непросохшем еще побоище, когда все лучшее рвалось в бой, бессовестные люди готовили смуту, в расчете воспользоваться ей для своей выгоды.

Казаки отчаянно защищались в своих окопах, почти ежедневно то днем, то ночью, то ранним утром нападая на неосторожных и на ближе расположенные польские полки. Несколько раз удалось им дать себя знать зазевавшимся королевским войскам, и эта дерзость вызывала у некоторых упадок духа.

Иеремия и Лянцкоронский хотели в первый же день ударить всеми силами на это осиное гнездо, обойти его с тыла и истребить казаков начисто, так как им трудно было спастись среди болот верховьев Плесни и Стыря; но утомленное войско кричало:

— Возьмем их голодом, зачем даром губить людей?

Со стороны шляхты, которую уже взбаламутили крикуны, раздавались требования положить конец войне. По лагерю сновали люди, открыто обвинявшие короля и гетманов в том, что они хотят вместе с казачеством погубить и шляхту, уморить ее голодом в поле.

Напрасно король заклинал идти вперед, доказывая, что не сделано еще ничего, пока казачество не сдалось на милость победителя, что Хмель и татары все еще опасны; тщетно Иеремия требовал немедленного выступления, чтоб не дать хлопам собраться с силами. Шляхта с Дембицким во главе кричала, что надо собрать коло, потребовать короля и распустить посполитое рушенье.

Дембицкий с Радзеевским убедили крикунов, что закон не дозволяет королю держать шляхту в поле долее двух месяцев; что затем король обязан или платить ей, или распустить ее. Все злее и сердитее повторяли:

— По домам… Пусть король воюет с своими немцами! С пехотой, с кварцяными, с компутовыми и без нас справится с хлопами.

Вначале тихие, эти голоса раздавались все смелее и громче.

Маленькие кучки недовольных превращались в большие сборища. Короля, объезжающего лагерь, окружали с жалобами. Он слушал, бледнел, поглядывал на своих товарищей, возводил глаза к небу.

Всем старым жолнерам было ясно, как на ладони, что вся польза кровавой победы пропадет, если не докончить начатого дела. Надо было идти вперед и раз навсегда положить конец восстанию. Но шляхта находила, что уже довольно повоевали.

Казимирский, с одной, Снарский, с другой стороны, носились по обозу с подстрекательством, а Дембицкий каждый день приглашал к себе на сандомирский бигос. Многие недоумевали, откуда он берет припасы и бочки, которые опорожнялись гостями, потому что у подчашего не было средств на такие угощения, а тут столы каждый день уставлялись кушаньями и кубками.

Между тем полки панов, королевские, кварцяные каждый день нападали на окопы, за которыми Дзедзяла и Богун, в ожидании подкреплений, защищались отчаянно. Они терпели от орудий, теряли людей при неудачных вылазках и вследствие дезертирства, но держались до последней крайности.

Взять их голодом было трудно, так как они имели сообщение с областью, и получали провиант.

Действия против них не прекращались, хотя до сих пор оставались безрезультатными. Только через несколько дней они начали кричать, чтобы их послов допустили к королю.

Ян Казимир приказал привести их. Они били ему челом, и затянули старую песню, обвиняя во всем поляков. Хотели возобновить Зборовский договор. Им отвечали, что теперь уже поздно приходить с переговорами, что они должны выдать Хмеля и главарей бунта, и покориться Речи Посполитой.

Между тем Лянцкоронский, сговорившись с Иеремией, пошел в обход, чтобы напасть на казаков с тылу; однако Богун узнал об этом. Быть может, он и ушел бы, не потревоженный, если б мазуры, заметившие отступление казаков, не дали знать войску. Все разом бросились на отступающих, так что сбили их вместе с возами в болота и принялись топить и рубить. Казалось, ни одна душа не спасется, однако Богун, двинувшийся вперед, успел уйти с главными полками.

Чернь, оставшаяся в окопах, объятая ужасом, бросилась вон, не успев ничего захватить с собою, и рассеялась по лесам и болотам, так что в лагере не осталось живой души.

Однако войско долго не решалось занять его, опасаясь засады. Наконец, убедившись в отсутствии неприятеля, поляки вступили в опустевшее гнездо.

Все здесь оставалось в том виде, как было при казаках. У самых окопов лежали и стонали недобитые пленные поляки, с отрубленными руками и ногами, с содранной кожей, ободранные и изрубленные, как скот; у иных были выпотрошены внутренности, у других вырваны глаза. Это зрелище привело жолнеров в такое неистовство, что они не пощадили никого из побежденных.

В шалашах и под навесами все оставалось в том виде, как было в момент бегства хлопов. Дымились костры, в котлах еще оставался борщ, кисель, саламата и все их любимые яства.

Добыча была незначительна, так как на возах оказались только ремни, сермяги, мешки, епанчи, кожуха, рубахи, плахты и запаски, больше ничего. Только всякого оружия досталось много; одних пушек шестьдесят штук, картечниц восемнадцать, масса рогаток и крючьев; но всего дороже были сокровища Хмельницкого: хоругви, присланные королями Владиславом и Казимиром, меч от константинопольского патриарха, бунчук, печати и шкатулка с разными бумагами.

Часть войска пустилась в погоню за Богуном, а королю принесли добычу и известие о новой победе, за которую он и все бывшие с ним, пав на колени, благодарили Бога. Радость Яна Казимира доходила до слез, но старые жолнеры говорили, что теперь более чем когда-либо следует наступать и пользоваться разгромом и страхом.

Когда королевские писаря с Отвиновским открыли гетманскую шкатулку и добрались при канцлере Лещинском до бумаг, всеми овладело великое изумление.

Королевские письма, грамоты, турецкие фирманы, татарские, московские, кесарские письма были ничто в сравнении с донесениями и сообщениями, которые здесь оказались. Хмельницкий всюду имел своих людей, которые сообщали ему не только о том, что делалось и говорилось при дворе короля, но и о том, что делалось; во всех остальных государствах, в Вене, даже в Риме.

Убедились в том, чему долго не хотели верить, — что этот человек, разыгрывавший из себя простака, притворявшийся пьяным, слабоумным, только прикрывался холопством, как маской, и был куда хитрее тех, которые имели с ним дело.

— Политикой его не одолеешь, — сказал епископ, — он в ней сильнее, чем мы; нужно покончить с ним оружием, иначе с ним справы не будет.