Делали такие крупные пожертвования, как никогда, целые полки, отряды, по сто-двести копейщиков, драгун, гусаров, пехоты. Щеголяли друг перед другом численностью или вооружением и качеством войск.

Короля одушевляла мысль, что он станет во главе войска, какого Речь Посполитая не видала с незапамятных времен. Все его уверяли в этом. Он оживился, даже стал серьезнее, почувствовал себя новым человеком и строже соблюдал свое достоинство.

Радзеевскому, который ненавидел короля так же, как и король его, и старался сеять рознь между ним и Марией Людвикой, это было не на руку, но желая на этот раз подделаться к Яну Казимиру, он тоже обещал выставить в поле несколько отборных рейтаров.

При таком настроении короля раздражать его было опасно. Лучшим доказательством тому могли служить его друзья Радзивиллы и Любомирские, чуть было не впавшие в немилость; Ян Казимир хотел показать, что никому не простит своеволия.

Брат канцлерши Радзивилл, коронный маршалок Юрий Любомирский, разрабатывал соляные копи, из-за которых тягался с Речью Посполитой. Назначена была комиссия, в которой председательствовал коронный инстигатор Житкевич.

Когда при разборе дела он начал резко говорить против маршалка, вспыльчивый Любомирский ударил его жезлом по голове.

Жалоба дошла до короля, так как дело шло об оскорблении суда, назначенного королем. Ян Казимир так разгневался, что запретил маршалку показываться ему на глаза в Варшавском замке и позднее, в обозе. Грозил даже лишить его должности.

Эта строгость объяснялась только настроением короля, стремившегося поднять свой авторитет, чтобы стать достойным тех лавров, которые собирался пожать.

Любомирские и Радзивиллы, естественно, обратились к посредничеству королевы, и Мария Людвика, всегда охотно пользовавшаяся случаем оказать свою силу, не отклонила их.

Характерно для того времени, что инстигатор Житкевич не отказался позднее взять деньги за примирение.

Эпизод этот прошел почти незамеченным среди начавшейся военной суматохи.

Хмельницкий уже гулял с казаками на Волыни, гетман Калиновский просил о помощи; по воеводствам рассылались известия и приказы о скорейшем сборе подготовленных полков.

Стржембош, согласно уговору с дядей, хотел отправиться в Люблин и просил разрешения у короля, но Ян Казимир, пополнявший свою хоругвь, состоявшую из четырехсот человек, не хотел отпустить его. Пришлось ему остаться, в расчете присоединиться к Ксенсскому позднее. Он надеялся добиться этого, поставив вместо себя кого-нибудь другого, так как молодежь охотно поступала в королевскую хоругвь.

Движение в столице, в замке, во всей стране было огромное. При тогдашнем способе вооружения и ведения войны нелегким делом было создать из ничего хоругвь и вывести ее в поле. Смело можно сказать, что за каждой сотней драгун тащилось по меньшей мере такое же число возов, челяди и прислуги. Копейщики везли свои тяжелые и дорогие копья на возах, а богатый шляхтич и военачальник не удовлетворялся одним возом. Поэтому обозы бывали иногда многочисленнее самого войска, — а обозная прислуга, как это было под Зборовом, привязав к жердям скатерти и простыни, выступала иногда в бой и дралась храбро.

В большей части этих полков царила величайшая свобода в отношении вооружения и строя; за исключением только тех родов оружия, которые, как, например, у копейщиков, сами по себе определяли известный порядок. И в этом отношении все старались отличиться пышностью и богатством. Стальные позолоченные панцири, великолепное оружие, дамасские клинки, кони в таком количестве, что их хватало и под верховых, и людям обоза, — всем этим старались щегольнуть.

Состоятельный человек, как ротмистр или хорунжий, не выезжал из дома без трех хорошо нагруженных возов, без нескольких запасных коней с конюхами и прислугой. Один воз был нагружен припасами для людей и коней, другой запасным оружием, стрелами, чепраками, попонами, конской сбруей, третий панской утварью, ливреями для слуг, не говоря о палатках, которые редко кто не вез с собою.

Никто не хотел отставать от других, и тот, кто легко мог бы обойтись без значительной части этого добра, тащил его за собою, чтобы похвастаться.

Стржембош, когда ему пришлось собираться в поход, убедился, что ему придется затратить на сборы все, что у него было, а потом Бог знает сколько времени дожидаться жалованья. Поэтому он не спешил переходить из хоругви, состоявшей из его знакомых и товарищей, в другой полк.

Редко готовились к войне с такой пышностью, хотя некоторые вспоминали тихомолкой Тиловцы и громадные запасы, доставшиеся казакам и татарам. Но этот печальный опыт не подействовал; знатнейшие паны и придворные снаряжались на прежний лад.

Все были так уверены в победе, что королева хотела даже сопровождать мужа, и Радзеевский, не без некоторого расчета, намекнул жене, что она также может ехать с ним, на что пани подканцлерша вначале охотно согласилась.

В его поведении, на вид непонятном, было множество закинутых сетей, завязанных узлом, заготовленных средств для играния роли, которая обеспечила бы за ним влияние и выгоды.

С одной стороны, он старался расположить к себе королеву, постепенно и осторожно унижая в ее глазах мужа и возвышая ее самое; с другой, готов был действовать на короля через свою жену, зная его слабость к ней.

Однако все эти начатые интриги пока не имели особенного успеха. Королева слушала его, охотно принимала, пользовалась его услугами, но была слишком умна, чтоб не заметить его фальши и не вникнуть в его интриги.

Король, не так хорошо знавший людей, уступчивый, легко забывавший обиду — терпел подканцлера, но питал к нему инстинктивное отвращение и не допускал его до сближения с собой, что бесило Радзеевского, так как он знал снисходительность Яна Казимира к другим.

Чем больше он навязывался, тем более резкий отпор давал ему Ян Казимир.

Жена терпела его, и ради домашнего спокойствия многое спускала ему, но слишком хорошо узнала его, чтоб думать, что может быть когда-нибудь счастлива с ним. Теперь было очевидно, что он рассчитывал только на ее состояние, как при двух первых женитьбах.

Приятелей, на которых он мог бы положиться, было у него немного, — зато привлекаемых кубком и столом веселых товарищей он находил везде и пользовался ими.

Между тем приближалась весна.

Стржембош, собираясь отправиться в хоругвь, хотел непременно проститься с Бианкой, но до нее трудно было теперь добраться, так как мать усиленно оберегала ее.

Несколько дней ходил он к доминиканцам, поджидал ее на Дороге, а встретиться с нею не мог. Подстерегая у дома, он даже в окне ничего не видел, кроме старой Бертони; но недаром же он жил при дворе, среди своевольной молодежи, на глазах довольно снисходительного короля.

Однажды утром, помогая королю одеваться, он сболтнул, что старуха Бертони очень беспокоится и волнуется, не удостоит ли наияснейший пан чести вспомнить о ней по какому-нибудь поводу.

Король, бывший в дурном настроении духа, проворчал:

— А тебе какое дело?

Наступило молчание. Стржембош не посмел ответить, но Ян Казимир думал о старой знакомой. Теперь у него не было никого, кто бы приносил ему известия от подканцлерши. Итальянку нельзя было употребить для этого, но она могла добыть сведения через кого-нибудь, завести отошения с женской прислугой.

Одевшись, король с нахмуренным лицом обратился к Стржембошу.

— Побывай же у старухи и скажи, чтобы зашла вечером. Дызме только того и надо было.

Бросив все, он побежал на рынок. На этот раз ему так повезло, что он сразу встретился с возвращавшейся из костела Бианкой. Девушка крайне изумилась, видя, что он осмеливается провожать ее по лестнице наверх. Старуха компаньонка тщетно пыталась прогнать его.

— Я послан королем, — отвечал Стржембош, — оттого и иду смело.

На лестницу поднимались очень медленно. Стржембош то и дело останавливался, девушка не торопилась, старуха в конце концов отстала от них, и не могла не только перегнать, но и догнать. Но вверху отворились двери — смех на лестнице раздавался слишком неосторожно, — Бертони взглянула вниз и принялась кричать и браниться.