Стржембош поклонился.

— Хорошо же встречают королевского посла! Я послан к ней от самого короля!

— Лжешь! — гневно крикнула Бертони.

— Говорю сущую правду.

Тем временем Дызма поднялся за Бианкой наверх, но старуха прежде всего позаботилась увести дочь и запереть ее на замок, а затем уже вернулась к нему.

— Наказание Божие с этим нахалом! — сказала она. — Неужели королю некого больше послать?

— Разумеется, к услугам наияснейшего пана имеются десятки людей, кроме меня, — ответил Стржембош, — но, как видите, король покровительствует мне и моей любви, оттого и посылает меня.

Бертони закусила губы.

— Ну, исправляй свое посольство, мне некогда ждать, — сказала она сухо.

— Наияснейший пан приказал мне передать, чтобы пани сегодня вечером зашла в замок, но не обращалась бы ни к кому, кроме меня, а я ее провожу.

Лицо старухи потемнело от гнева; она проворчала что-то, но так невнятно, что Стржембош мог только угадать проклятие. Но ничего не ответила. Он ждал.

— Какой же будет ответ? — спросил он, наконец. Похорохорившись еще несколько времени, Бертони с пренебрежительной миной обратилась к нему.

— Приду, — сказала она, — но, сударь, не думай и не воображай что, хотя король тебе покровительствует, я позволю тебе сблизиться с моей дочкой. Не раз ты это слышал от меня.

— Да, — отвечал Стржембош, — слышал, слышу и буду слышать, но — не верю.

Он хотел продолжать, но взбешенная итальянка бросилась к дверям и ушла, замкнув их за собой. Дызма, подождав немного, должен был уйти.

Вечером король сам спросил об итальянке; Стржембош привел ее. Ян Казимир встретил ее с озабоченным видом.

— Видишь, — сказал он ей, — собираюсь на великую войну. Раз нужно покончить с этим негодным хлопством, то при помощи Божией сделаем это, не откладывая. Скоро выступаем.

Он раза два прошелся по комнате.

— Есть у тебя знакомые среди женской прислуги подканцлерши? — спросил он, остановившись перед старухой.

— Ха! Старая блажь-то еще не выветрилась! — ответила Бертони.

Король нахмурился.

— Не говори об этом легкомысленно, — сказал он серьезно, — это несчастная женщина. Выбрала себе такого мужа…

— Который не позволяет ей баламутить, — рассмеялась итальянка.

Но Ян Казимир топнул ногою и сказал с сердцем:

— Не смей мне говорить этого!

Итальянка пожала плечами, подперла голову рукой и замолчала.

— Так есть у тебя там знакомства?

— Разумеется, есть, — сказала Бертони. — Сама пани подканцлерша была ко мне ласкова, покупала у меня кружева, шелк.

Ян Казимир, смягчившись, подошел к ней.

— Побывай там, только не от меня, нет; узнай, что там творится? Как они живут? Этот грубиян делает все ей наперекор, она обливается слезами. Узнаешь — придешь рассказать мне, но обо мне чтоб речи не было. Я король и опекун, и ничего больше; понимаешь — ничего больше! А если плохо исполнишь поручение, не показывайся мне на глаза!

Он говорил так внушительно, серьезно, по-королевски, что итальянка, привыкшая к очень фамильярному обращению с ним, на этот раз не посмела ничего возразить.

Она только воспользовалась аудиенцией, чтобы попросить короля не присылать к ней больше Стржембоша, и пожаловаться, что он совсем забыл ее.

— У меня и без того довольно хлопот, — отвечал король, — некогда теперь заниматься пустяками, а о верных слугах я никогда не забываю. Что касается Стржембоша, то он ничем не хуже других, и я его люблю.

Сказав это, король отвернулся.

— Так разузнай и сообщи мне, — заключил он, и пошел в соседнюю комнату к карликам, которые по обыкновению передрались. Одна из обезьян на цепочке вмешалась в эту домашнюю войну, и, набросившись на карликов, колотила бабу по голове. Как раз пора была разнять их.

Через день Бертони явилась в замок и пыталась добраться до короля при помощи кого-нибудь из придворных, но все, заранее предупрежденные, отделывались от нее, пока не явился Стржембош.

С большой предупредительностью он провел ее в уборную, где король привык принимать таких посетителей, как старая итальянка.

Бертони принялась рассказывать с большим одушевлением.

— Добралась до пани подканцлерши, но если бы не кружева и не шелка, вряд ли бы меня допустили, такой там надзор установлен за всеми, кто является во дворец. О совсем не так, как бывало у Казановского. Тогда она была там госпожой и королевой, а теперь раба! Так меня допрашивали, что уже не думала добраться до ее милости. Пришлось показывать кружева и шелк. Только после многих допросов, переходя от одного к другому, дошла до самой пани. Ах, как она изменилась, похудела, пожелтела! Глаза заплаканные. Но не собирается уступить — настоящая пани. Я бы не хотела быть на месте ее мужа!

Король пожал плечами.

— Мне пришлось быть очень осторожной, — продолжала Бертони, — потому что в таких домах не стесняются подслушивать у дверей. Наконец, выбрав удобную минуту, я шепнула ей, что прихожу не от себя, что высокая особа очень беспокоится о ней; но о вашей милости, Боже упаси, не заикнулась. Сначала бедняжка расплакалась, а потом стала проклинать день и час, когда отдала ему руку! Не знаю уже, что там выйдет, но жить они друг с другом не будут. Она не утратила мужества. Сказала мне потом: у меня двое братьев, привязанных ко мне, в случае надобности они придут мне на помощь. Я не позволю себя извести, как две жены, которых он ограбил и замучил, нет! Буду для него наказанием Божиим за все его грехи. Он сделал меня несчастной, и я не дам ему жить спокойно.

Король слушал внимательно, с выражением то жалости, то негодования на лице.

Бертони продолжала:

— Потом, снова поплакав, сказала мне: «Теперь мой муж несколько смягчился, и открытой войны между нами нет. Опять живем спокойно, только ненадолго. Он оказался даже таким любезным, что предложил мне отправиться вместе с ним, так как ее милость королева также собирается ехать».

— Пусть и она едет! — перебил король с очевидной радостью. — Пусть едет!

— Она тоже не имеет ничего против этого, но говорит, что тут есть какой-то расчет и хитрость, что он либо не доверяет ей и потому берет с собою, любо задумал что-нибудь, чего не угадаешь.

— Бояться ей нечего, найдет защитников! — неосторожно вырвалось у короля. — В дороге, на глазах у людей ему нельзя будет преследовать ее, придется следить за тем, чтобы не уронить себя самого.

Бертони добавила:

— Бедная пани! А какая вокруг нее роскошь, какое богатство! Но, что в них, когда они облиты слезами!

— Милейшая Бертони, — сказал король, потирая руки, — если уж ты умела туда пролезть, и кружева тебе отворяют двери, то при первой возможности наведайся снова и принеси мне весть.

Итальянка кивнула головой в знак согласия.

— Хорошо, милостивый король мой, отвечала она, — а за услугу я прошу одной награды: не посылай ко мне того молокососа, твоего служителя, потому что он кружит голову моей дочери, а я ее за него не отдам.

Король усмехнулся.

— Хлопец учтивый, порядочный и я его люблю; что ты имеешь против него?

— Во-первых, то, что он гол, как турецкий святой! — крикнула раздраженная Бертони. — Во-вторых, то, что у него ни кола ни двора, и имя совсем не ведомое, а я выдам дочь только за сенатора.

Король расхохотался.

— С которым она будет так же счастлива, как подканцлерша с тем грубияном!

Сказав это, он ушел, не продолжая разговора. К огорчению Бертони, провожал ее до выхода Стржембош, и хотя она ничего не отвечала, занимал ее разговором.

Все готовились в поход. Радзеевский, — связывавший с ним важные расчеты, отправлялся с огромным двором и обозом, а так как с ним ехала жена, то их сопровождали лучшие кареты, кухня, серебро, шатры, персидские ковры, предметы пышной обстановки Казановских, на которых, к несчастью, были вытканы гербы, не позволявшие подканцлеру называть их своими. Всем слугам был отдан строгий приказ: так вешать и ставить ковры, попоны и всякую утварь, чтобы гербов не было видно.