Тихо угасли лампы на площади Центра, погасли в фойе кинотеатра «Призма». Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы, и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие на них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков.

Все дальше и дальше распространялся прилив, и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали головы в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом — еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. С резким щелчком погасла вывеска «Кастанеды» и в полной темноте, объятые неожиданным (хотя и порядком спровоцированным наркотиками) страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников.

Единым стадом выскочили они на улицу, где их затуманенные взоры обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине глыбастому дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они даже рванулись туда в какой-то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что со слепой надеждой направляют корабли к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки, и дом погас, моментально слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились, и некоторые горько заплакали. А потом один из них показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис. После чего вся группа замерла в тупом изумлении.

Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета тормошила свою задремавшую мать.

— Мама! Проснись! Да проснись же!

Мать открыла глаза — усталые, покрасневшие.

— Мама, смотри! Город исчезает. — И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору.

Там только тьма, да яркая луна в небесах и россыпь огней внизу, которая становится все меньше, словно исполинский ластик стирает намалеванные золотой краской на черном огоньки. Упругая темная волна съедает их один за другим. Город исчезает у нее на глазах. Секунду женщина неверяще смотрела на пропадающие во тьме огни, и мысль об апокалипсисе невольно промелькнула у нее в голове, как и у кучки людей внизу, что смотрели на огни ее самолета.

А потом пришла отгадка, и все встало на свои места.

— Тс-с! Тихо! — сказала она дочери, что широко открытыми глазами смотрела то на нее, то в темный иллюминатор, — он никуда не исчезает. Просто это туча нашла на небо. А мы летим высоко, выше тучи. Вот она и скрывает от нас город.

— Ту-уча, — сказала дочь, вглядываясь вниз.

— Конечно туча, просто она сама темная, и ночью ее не видно. — Догадка казалась матери простой и логичной.

А внизу под совершенно безоблачным небом в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку, и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил — умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон.

Единомоментно погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только такой же холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий — чернушное подобие самого города со своими жильцами и постояльцами.

Погасли лампы перед Дворцом культуры, и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало выглядеть еще более мрачным. Как одна, слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка, замерев на секунду, вскоре присоединились к ним жутким замогильным воем, от которого душу выворачивало наизнанку.

Проснувшиеся в разных районах старики и старухи молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачноватый концерт, от которого несло тяжкой безысходностью.

— К покойнику, — шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения.

Моргнули сонно два розовых глаза пожарной трубы. Моргнули и погасли совсем. Труба осталась — ждала того самолета, что отважится пролететь слишком низко.

Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два на самой южной точке города и потушил цепь новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем он кончился.

То есть, может быть и шла эта неведомая полоса черноты дальше, да вот только за шоссе начинались дремучие заповедные леса, и огней там как не было, так и нет.

Светлого пятна больше не наблюдалось. Пролети над поселением еще один самолет, подумали бы, что внизу один лес. Бурелом, да дикие непроходимые чащобы, которыми до сих пор богата Россия. Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, не колыхаясь под ветром, замерли дома с темными вымершими окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед которыми вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио. У кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина, и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник.

По всему городу в единую минуту умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяек, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у своих владельцев новый приступ истерики.

Перестали показывать время электронные часы, и компьютеры с треском гасили экраны, вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Миксеры прекращали молоть, мясорубки — перемалывать фарш, принтеры прерывали печать, оставляя на бумаге разноцветные разводы.

Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив шестерых пациентов на небеса. Всхрипнув напоследок, умолк тонометр.

Автомобили на улицах синхронно зажгли фары.

Содрогнувшись, отключился холодильник, и тепло медленно, но верно стало пробивать себе дорогу в его ледяное нутро. На пониженных тонах взвыли пылесосы, и дорогие джакузи в последний раз пустили пузыри.

Электричество — то, что за последний век стало нужнее, чем вода, и может быть даже, чем воздух, ушло.

Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов — незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо, слишком тихо.

Прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина.

— У нас… у нас отключили свет! А у вас как?

— Тоже отключили! Совсем в темноте сидим!

— Вода… теперь электричество…

Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. Разводят руками те, у кого он подключен к розетке. Звонят мобилы, тщетно посылая к вышкам кодированные волны — вышки не работают после того, как оборвалось их питание. А люди все говорят и говорят. И телефонные станции уже клинит от потока испуганных и разгневанных голосов:

— Что вода! У нас газ после нее отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век!

— А мы не знали… мы думали, у вас и вода есть!

— Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше-то?

— …совсем темно, не видно ничего совершенно! Под окнами только что авто в столб вкололось — гнал быстро, а без фар, и когда света не стало, не успел включить… что? Едут? Да куда они приедут, так и помрет здесь под окнами.

— …достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света!?

— …и не говорите! Может быть, это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий, ваше землетрясение.

— …а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю… сколько еще продержусь.

— …говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что? Грузить… пока темно.