— Просто Исход. И не что, а куда. Его время придет очень-очень скоро. Я надеюсь, вы успеете подготовиться к нему.

— Исход? — тонким голосом спросил стоящий рядом Стрый, — А это не смерть?

— Нет, — усмехнулся их спаситель. — Ничего общего. — А после повернулся и неторопливо зашагал прочь, оставляя ошеломленных напарников за спиной.

Те молча следили, как он идет по улице, как его мягко и почти бесшумно нагоняет черный иностранный автомобиль, притирается совсем рядом, как верная собака подходит к ноге хозяина. Как идущий останавливается, открывает дверь и садится в машину, которая почти сразу же трогается с места. Задние фонари авто горели демоническим рубиновым светом.

Стрый испуганно покосился в сторону гаража — вопли пораненного пилой охранника затихли. То ли понял, то ли… Ключ торчал в замке, и Малахов осторожно притворил створку двери, а потом и закрыл ее.

— Пусть посидит. — Сказал он тихо, — как мы там сидели.

Не разговаривая, напарники двинулись вниз по улице по направлению к собственному дому. Шагали по треснутому асфальту, дышали свежим после подвала воздухом, смотрели по сторонам.

Что-то изменилось за те без малого две недели, что они провели в подземном карцере. Неуловимо, но все-таки это чувствовалось. Да, Николай не зря сравнил город с муравейником, вот только раньше этот муравейник был спокоен, а теперь кто-то пришел и разворошил его палкой, вскрыл подземные галереи и, может быть, добрался даже до толстой, белесой матки с нежной тонкой кожицей. И забурлил муравейник, заполнился черными блестящими телами его обитателей, что мельтешили, как безумные, создавая видимость хаоса, но при этом выполняя сотни и тысячи мелких важных дел.

Слишком много народа на улицах. Слишком много даже для лета. Тут и там напарникам попадались подозрительные одиночки — пьяные и шатающиеся, а также совершенно трезвые и с острым горячечным взглядом, одетые в неприметную одежду, и потому почти сливаясь с ночными тенями. А иногда целые группы плотной массой продвигались уверенными быстрыми шагами и внимательно присматривались к окружающим зданиям. Одинокие прохожие, завидя этих людей, которые, кстати, все как один были крепки и подтянуты, поспешно сворачивали с улицы и стремились как можно скорее раствориться в темноте. В одном из темных дворов кого-то били, и ядреный мат заглушал крики жертвы.

А через квартал, в другом дворе, под ярким оранжевым светом возле карусели возились дети, и их звонкие крики были слышным метров за сто. Николай глянул на часы, понял, что они давно стоят, и навскидку определил, что сейчас приблизительно час ночи. А дети играли, и непонятно было, куда смотрят их родители, потому что совсем рядом обреталась дорогая серебристая иномарка, подозрительный народ ссорился и кричал возле нее, и ссора грозила перерасти в серьезную драку.

Над улицами витал неторопливый говор, шаркающие звуки шагов и взрыкивание автомобильный двигателей. Тут и там завывали сирены, неясно только: милицейские или «скорой». В домах горели окна, вспыхивали и гасли синеватые огни от телевизоров. На ступеньках одного из подъездов сидела многочисленная гоп-компания, светила в темноте огоньками сигарет. Кто-то звучно сплевывал. Этих Стрый с Пиночетом обошли как можно дальше. Все-таки, им, Избранным, не пристало больше водиться с подобным людским мусором.

Было что-то еще. Вяло переругивались в очереди за водой, колонка шумела, затем резко замолкала и снова высмаркивала с клокочущим звуком поток свежей ледяной влаги. Потом раздался глухой удар и следом пустое дребезжание с горестным воплем:

— Ай! Разлила! Разлила, люди добрые! Ну пустите обратно, я снова налью.

— Твои проблемы, бабка, — откликнулся скрипучий голос, — раз руки кривые. Становись в очередь.

Николай вспомнил, на что именно похоже творящееся кругом. Это было давно, еще до ухода в наркотический дурман, но он помнил. В городе словно случился крупный праздник, словно какой-то карнавал продолжался весь день. В свое время вот так же до утра шатался народ после дня города. Гуляния затягивались допоздна, и народ бродил по улицам, пел песни, встревал в драки. И Пиночет тоже там присутствовал. Неплохое было время, ничего не скажешь. Но что за праздник сейчас?

На территории Нижнего города то и дело натыкались на костры, с удивлением смотрели на сидящих, силились понять, что подвигло горожан их запалить. Обрывки песен долетали от примостившихся вокруг жильцов — бессвязные, но душевные, искры громко трещали в летнем воздухе. Из одного двора неслись звуки баяна, баянист слегка фальшивил, но раскачивающейся в такт публике было на это плевать. Громкий хор женских голосов то и дело вплетался в мелодию.

— Да что же тут происходит? — спросил потрясенно Стрый. — Что случилось, пока мы сидели в погребе?

— Я не знаю, Стрый, — сказал Пиночет, — я думаю, это из-за того, что скоро Исход. — И он замолчал, потому что его собственные слова вдруг прозвучали странно и исполнены были какого-то скрытого зловещего смысла.

Так в молчании и добрались они до дома. В глубине двора тоже пылал костер — огромный, жаркий. А чуть в стороне — еще один, на нем что-то жарилось, и ветер доносил аппетитные запахи. Тут же вертелись полдесятка бродячих псов, надеялись, видно, на подачку. Многие окна в доме были широко раскрыты. Поднявшись в квартиру, пыльную и пустую, напарники первым делом попытались отыскать заветные капсулы, что запрятали две недели назад, и не нашли.

— Это Знак, — сказал Николай, — мы будем жить по-другому.

Потом обнаружилось, что в квартире совсем нет воды, в холодильнике — еды, а в плите — газа. Так что делать тут было нечего, и остаток ночи напарники провели у все того же костра.

В чем-то это было даже неплохо. Во всяком случае, впервые за последние два года это можно было назвать жизнью, а не банальным собачьим существованием.

Меня все достало! Пишу без задних мыслей, меня достал этот город, меня достал тупорылый народ вокруг. Меня от них тошнит, меня тошнит от нынешнего времяпровождения. Хочется выть и скрежетать зубами, ну да, как волк на луну. Какие-то отморозки так и делают — ну каждую ночь кто-нибудь да воет. Волчары. Полный город оборотней, эй, кто-нибудь, продайте мне чеснока и сто грамм серебра. Совсем помешались. Впрочем, людская порода, она никогда и не отличалась крепким рассудком. В чем мы как были обезьянами, так и остались. Живем на тупых, примитивных эмоциях! Чувства — закамуфлированные инстинкты. Облысевшие обезьяны с мозгом весом триста грамм — вот кто гуляет ночью под окнами. Песни поют, костры жгут. Идиоты! Вспомнили молодость, устроили посиделки! Хорошо хоть у нас в Верхнем такого нету, у нас электричество.

Как я устал мотаться за водой. Эти ряхи в очередях, скоро я использую стальные канистры не по назначению, подниму и обрушу кому-нибудь на голову.

А что? Это плохо? Да ему с такой внешностью только лучше будет, если он отойдет в мир иной! И всему городу, кстати, тоже. Город отражает своих жителей — грязный, захламленный, местная речка — просто помои! И меня угораздило здесь родиться. В этой дыре!

Я не говорил, что вполне мог родиться в Москве, нет? Ну да, не говорил. Это все родственники виноваты (ну как, как, скажите мне, у таких бездарностей мог появиться я, а?), захотелось им в глубинку, подальше от цивилизации. Ну и получили теперь — сидим без воды, без газа (хотя нам-то наплевать), созерцаем алкашню у подъезда.

Ты слышал, мой дневник, что случилось в одном баре на Верхнемоложской? Нет? Там кто-то вылил дизентерийный экстракт в бочонок с пивом. Дорогим, кстати. Откуда взяли экстракт? Да из местной же больницы (недавно читал в «Голосе Междуречья» о том, каково там внутри. Это Дантов ад, никак не меньше!).

Трое скончались на месте (вещица была ядреной), еще двадцать два устроили битву в дверях туалета, причем, в процессе бойни еще двоих задавили, а пятерым сломали ребра. Те же, кто прорвался… Это было дурнопахнуще.