«Разорвал?» — в панике подумал хозяин лежки.

Получалось, что так. Уничтожив мешающую ему ширму, незваный гость сделал тяжелый шаг, гулко отдавшийся по металлическому полу. Он был внутри, в лежке, и от спрятавшегося беглеца его отделяло от силы метра полтора.

Еще шаг. Но ведь когда он двигался вокруг лежки, то делал это бесшумно! Так зачем же…

Еще шаг, такой, от которого вздрогнул весь массивный контейнер. Если бы Василий не начал катастрофически спиваться сразу после школы, он бы наверняка сравнил его с поступью каменной статуи в «маленьких трагедиях». Хотя нет, в таком состоянии он уже не мог сравнивать, мог только лежать, сгорбившись на холодном и сыром полу, да беззвучно скулить от страха.

Шаг третий, ничуть не легче предыдущего. Оставалось только удивляться, как не проваливается пол контейнера. Слабые ростки света, пробивающиеся сквозь нагромождение тряпок, увяли — гость стоял прямо над ухоронкой. От скорчившегося Василия его отделял в лучшем случае метр.

Настала тишина, такая напряженная и звенящая. Что казалось возможным повторить подвиг Будды и услышать, как растет трава. Или, на худой конец, белесые отростки корней, если вы сидите в земляной яме на метр ниже уровня почвы.

А потом, подобно реву медных труб, предвещавших начало Страшного суда (по крайней мере, беглецу так показалось) над самой его головой раздался голос.

Кошмарный, исковерканный, какой-то булькающий, словно вода по-прежнему плещется в сморщенных легких, но, вместе с тем, по-прежнему узнаваемый:

— Вассе-е-ек… — протянул его без сомнения мертвый напарник, — Вассе-е-к я т-тут…

Это было уже слишком. Нервная система Василия Мельникова, которого уже седьмой год окрестная ребятня знала, как бомжа Васька, издерганная многолетними возлияниями, многолетними же стрессами, дала сбой, и он отрубился, лежа прямо под ногами своего бывшего друга, собутыльника, а ныне неизвестно кого — Витька.

Надо отдать должное Василию — очутившийся на его месте средний житель белых домов Верхнего города отрубился бы гораздо раньше.

Очнулся беглец только к вечеру, когда на город стали опускаться первые сумерки, а старший экономист Мартиков только покидал двери родного заведения. Минут пять, Василий сидел, глядя на жидкий вечерний свет, который снова просачивался в тайник. Потом единым движением сгреб барахло и поднялся наверх.

Неприятный дождик затекал в зияющий проем. Скомканная, рваная ширма тряпкой валялась в натекшей луже. Сквозь дыру было видно машины с включенными габаритами, снующими туда-сюда вдоль улицы. И никого не было.

Когда Василий потерял сознание, незваный гость потерял его самого. А не найдя, предпочел удалиться.

Но Васек знал, это не навсегда. Лежка была засвечена и больше не могла считаться убежищем.

Втянув голову в плечи, он вышел наружу под дождь. Осторожно огляделся, а потом побежал в сгущающуюся и плачущую холодной влагой тьму. И с каждой секундой он бежал все быстрее, пока, наконец, не помчался во всю мощь.

Так или иначе, но на бегу у него созрел план, а жертва, у которой есть план бегства, уже с натяжкой может считаться дичью.

Вот так прошел этот день. Первый из череды дней, странных, жутких, но вместе с тем удивительных, а для кого-то даже и прекрасных. Во всяком случае можно с уверенностью сказать, что скучными эти дни не показались никому. Может быть за этот период и случилось слишком много мрачных чудес, но ведь и мрачные чудеса по-прежнему остаются чудесами, не так ли?

Город знал немало чудес за свою почти столетнюю историю (основан был в начале века тотальной индустриализации, как поселок для рабочих с первого в области машиностроительного завода), знал и помнил их все до единого. Часть упоминаний о них осела в местных архивах. Часть передавалась из уст в уста, от городских старожилов к их внукам, которых, впрочем, мало интересовало нечто подобное в наш сорвавшийся с поводка информационный век. Что-то осело мертвым грузом в пыльных подшивках местной газеты, запеклось черными буквами на желтой ломкой бумаге.

Найдись в городе человек, интересующийся всем этим, и он смог бы раскопать множество интересных и может быть пугающих фактов о жизни в родном городе. Он узнал бы, например, как в течение целого месяца в реке Мелочевке пропадали люди. Их видели, как они уходили к реке, как пускались вплавь, как, взмахнув руками, исчезали в мутной воде. Они шли летним днем, когда песчаный пляж левого берега Мелочевки полнился людьми, и они шли дождливой ночью, с блаженным выражением лица скрываясь в реке.

Их искали, водолазы обшаривали каждый метр тинного дна нехорошей речки от верхнего города до плотины. И ничего не находили. Ни трупов, не даже частей трупов. Бабки поговаривали, что в реке завелся водяной, который заманивает людей в пучину. Но люди здравомыслящие предполагали, что действует некая банда, которая по непонятным причинам вылавливает утопленников и куда-то их прячет.

Был провал на картофельном поле одного из дачников, возникший внезапно и за одну ночь достигший обширных размеров, подобно одному знаменитому вулкану. Картофельное поле дачника исчезло, в нем скрылся и деревянный дом дачника, а также и сам дачник.

Дом нашли в окружении картофельных клубней. Дачника нет.

Было двое детей, ушедших смотреть известняковые пещеры. Малышню, как известно всегда тянет в подобные места, куда и взрослый-то не всегда сунется. Два отважных первопроходца прошли штольни насквозь и достигли пещер, где и встретили подземное озеро изумительной красоты. Детишки могли бы рассказать, как в свете их фонарика озеро вдруг заиграло радугой, как свет преломлялся и искажался, расцвечивая белесые глыбы сталактитов миллионами цветовых оттенков, как призрачных, так и прекрасных. Юные сталкеры могли бы поведать, как из этой многоцветной феерии, из бурлящей цветом воды вынырнула черная рыбья голова, покрытая чешуйчатой броней, и совершенно без глаз, напоминающая наконечник артиллерийского снаряда. Могли бы, перебивая друг друга и захлебываясь словами, прокричать, как вслед за головой показалось антрацитно-черное туловище с корявыми лапами, оснащенными десятисантиметровыми когтями. Как озерная тварь безошибочно чуяла их и преследовала километр за километром, а отстала от своих обессилевших жертв лишь у самых штолен.

Могли бы… они много чего могли бы рассказать, да вот только не расскажут, потому что, дойдя до выхода, они обнаружили, что завал уничтожил их путь на свободу. Если бы они знали про другие входы, то, несомненно, смогли бы выбраться, а так им лишь оставалось тихо умирать от голода, следя, как становится слабее свет их единственного фонарика.

Батарейки фонарика угасли первыми. Умерших в полной тьме детей нашли. А чуть позже районные власти издали указ о захоронении в земле всех входов в пещеры, что и было выполнено с присущей провинции безалаберностью.

Так что пещеры все еще ждут своих первопроходцев и, кто знает, сколько сокровищ скрыто в их глубине.

Много тайн у города. Много такого, от чего у людей горит свет за полночь. Много того, что вызывает кошмары, и, проснувшись от тяжелого и липкого ощущения ужаса, простые обыватели видят, как круглая луна мутным глазом заглядывает им в окна, а внизу по улицам скользят какие-то тени. Может быть, люди, а может, порождения кошмара.

Да, у города бывают и такие дни — напряженные, дикие. Время, когда люди словно сходят с ума, и добропорядочные семьянины вдруг превращаются в неуправляемых психопатов, способных на любое зверство. Время, когда аварии на дорогах перекрывают любые нормы, когда местный травмпункт переполнен искалеченными, а бытовые ссоры, бывшие ранее чем-то из ряда вон выходящим, становятся банальной обыденностью. Единственной светлой чертой в эти жуткие дни было, пожалуй, то, что они, в конце концов, заканчивались.

Всякий ли город может похвастать таким? Вполне возможно, ведь маленькие города — это община, микрокосм, где люди, сами того не подозревая, оказывают друг на друга сильное воздействие. А настрой человеческий почти всегда изменяется по законам цикличности. Люди печалятся осенью, замирают эмоционально на зиму, радуются весне и расцветают летом, когда силы природы полностью пробуждаются ото сна. И все это отражается на городской жизни, так что, небольшие города вполне можно назвать живыми, как ни парадоксально это звучит. Двацатипятитысячный муравейник людских тел, душ и судеб, сплетенных в один клубок, распутать который не под силу никому.