1926 Что шуметь, о гибели жалея Что шуметь, о гибели жалея, Расточать надуманную грусть: Нет, не смерть взяла от нас Сергея, А его бревенчатая Русь: Верно видел он сквозь ужас древний, Те простые мерные года — Как железом обрастет деревня, Как взойдут на пашнях города. Вправе мы не помнить об уроне, Но стереть поднимется ль рука: Он с другой Россией похоронен — И земля да будет им легка. 1926
Ты опять со мной, моя Россия Ты опять со мной, моя Россия. Лучшей песней миру вручена. — Но бедны слова мои сухие. Широка московская страна. Ах, по картам, в строках, меж строками Мне ль учить такой большой урок. — Вот опять перебирает память Пряди русые дорог. Ветер с Волги – мед и тополь вместе — Словно гусли тронет эту грудь. Колоколенка – слепая – крестит Тенью пресеченный путь. Оттого клонюсь к земле и к нови, Что, под спудом, в теле у меня Костромской и ярославской крови Светлая цела струя. Оттого и не зовет иное — Только б дням шуршать степным огнем — Что таким же, знаю, перегноем Я войду в твой мудрый чернозем. 1926 Ларисса Рейснер В дни былых, шальных разноголосиц. В белом платье, в ливень пулевой — Ты вела по Волге миноносец, Чтоб знамена крепли над Москвой. Ты глухие исходила страны, Научилась многое уметь, Чтоб крутым пескам Афганистана В слитных строках вышло шелестеть. Это сердце – словно с кручи горной В воды времени упавший лот, Это жизнь твоя мешком узорным Перекинута через седло. Женщина, поэт, товарищ стойкий, Звонкий крик, летящая стрела — Ты ли это на больничной койке Так по будничному умерла. Но, быть может, славе пред веками Трижды лучше скинуть седока В той Москве, чей первый новый камень Опустила и твоя рука. 1926 2 Гул земли, лихой полет в седле. Зарево, свинец, степные дали — Первенцы кремлевских бурных лет. Мы других учебников не знали, Но грядущей жизни мирен шаг — И товарищ, опустив ресницы, Перелистывает не спеша Тесным шрифтом взбухшие страницы. Лишь на миг в положенный урок Грусть ворвется, словно грач залетный, Да порой одна из трудных строк Обернется лентой пулеметной…. Каждый час на вузовских скамьях, В мягкой тишине лабораторий, Помним – пролетариев семья Опыт наш когда-нибудь повторит. Те, кто там, за братским рубежом, Ждут всемирного, крутого сдвига — Пусть страна, в которой мы живем, Будет им большой настольной книгой. И чтоб враг не тронул наобум Славой скрепленного переплета, Как перо, оттачивайте ум Для великой будничной работы. Скучной мерой станем мерить сон (Дни – в труде, за тихой лампой – ночи). Чтобы в книгу ленинских времен Лег и наш прямой и твердый почерк. 1927 Весна Уже на голос твой широкий, Весна, на всплески влажных дней Вразброд летят и бьются строки, Как стая мартовских грачей. Да, в этот год весна – иная: Уже в листках календаря Она пылает, залегая — Страны десятая заря. То слава по горбатым склонам Сбегает в шелесте снегов, И мир московским щедрым звоном, Как чаша, налит до краев. И на крутом ветру весеннем, Едва опасный ломкий плен — Дрожат церковные ступени И хрупкий камень белых стен. И тихо гаснет позолота. Цветное сыплется стекло… Шумит в размахе перелета Москвы тяжелое крыло! Шумит…. И бьется, отвечая. В нас, отлученных навсегда, Уже не сердце – мировая Пятиконечная звезда. 1927 Парижская Коммуна 1 В день восемнадцатого марта – О, незабвенный знак – Париж! — Европы трепетная карта, Каким ты именем горишь. Нет, кровь стирается не скоро… И, кровью щедро окроплен, Вот он встает, бессмертный город, В шуршанье ленинских знамен. Но солнце славы всходит выше — И здесь, над стынущей Невой. Сквозь поступь лет всё шире слышен. Париж, твой голос громовой. Что ж, нам недаром о свободе Певала с колыбели мать, — И мы на улицу выходим Парижским воздухом дышать. Нам сладок час созревшей мести За боль, отчаянье и плен…. И Сен-Жерменского предместья Вам не поднять уже с колен. Париж, Париж! За всё расплатой — Москвы крылатая заря: И вот мы мартовскую дату Включаем в числа Октября. |
