1925 Набат Не раскольница в огненном стонет плену — Красный ветер качает большую страну; Красный ветер метет озаренную пыль, — В самых дальних степях полыхает ковыль. Нам дремучей любви не дано превозмочь. Любо кинуться вместе в мохнатую ночь — И летим, наклоняясь в скрипящем седле, По изодранной, пламенной, гулкой земле. Я не знаю, зачем, и не знаю, куда, — Только слово «товарищ» мне хлеб и вода, Только зарево пляшущим дразнит кольцом, Только дым пеленает и нежит лицо. Много верных встает в опаленной траве, Но не каждый знамена крепил на Москве, И не каждому выпал обугленный клад — Слышать ленинский клич сквозь московский набат. 1925
Дата Еще мы помним четкий взмах руки. Вожатый голос с пламенной трибуны…. Вот почему заводские гудки — В мохнатой мгле натянутые струны. Еще горят заветные слова. Как и при жизни лучшие горели. Но леденеет медленно Нева В своей большой гранитной колыбели: Но мерной дробью не стучит станок. И темногрудые котлы не дышат: Так самый первый, самый горький срок. На пленном Западе острее слышен. И дата смерти, как тугая нить, Связует страны с неостывшим делом: Нам бьют в глаза московские огни, Нам красный флаг захлестывает тело. 1925 Рабфаковцам 1 Оттого ты упорно заносишь науку в тетрадь. Оттого ты сумел перелистывать плотные книги. Что когда-то ходил города, словно ягоды, брать, Что когда-то усталость в подхваченном плавилась крике. Ты качался в седле, измеряя винтовкой страну, Знаешь запах земли и смертельную речь пулемета, А из жизни запомнил веселую повесть одну: Как малиновый флаг был иглою рабочею сметан. Ты стрелой отозвался на бурный Кремлевский набат, Ты широкою памятью предан железным страницам. — Если сорваны нити с гудящего вестью столба, Эту весть разнесут красногрудые легкие птицы. Будем только вперед неуклонно и просто смотреть: Нарастают, звенят напоенные славою годы, И тускнеет, дрожа, колокольная в воздухе медь, И стальное весло рассекает зацветшую воду. 1925 Вторая Москва Ах, тебя ль обратною дорогой И путем окольным обойду! — Всё растет привычная тревога В колокольном, каменном саду. Череде далеких новолуний Слышен плеск уже окрепших крыл. — Старый город, ты ли накануне Башнями о боге говорил; Во хмелю, блаженный и увечный, Припадал к соборному кресту, Золотым своим Замоскворечьем В синюю тянулся пустоту, Царской плетью хлестанный до крови, Лишь веригами звенел в пыли….. А теперь ты – в памяти и слове — Красный угол дрогнувшей земли. 1925 «Москва кабацкая» Звон колокольный, звон неровный Над затуманенной Москвой И шелест яблонь подмосковных Сквозь муть, и посвист, и запой. И, словно горький сад осенний, Выветриваясь и гния, Мне открывается, Есенин, Москва тяжелая твоя: Недобрый хмель с полынью смешан, Тоска дорогою легла…. Но всё размеренней, всё реже У нас звучат колокола: Нас, младших, солнце в лоб целует И ломится от нови клеть…. А ты – ты мог Москву Вторую В Москве Кабацкой проглядеть! Пусть сердце-ключ на дне стакана — Ржавеет медленно, и пусть Тебя из проруби стеклянной Зовет утраченная Русь. — Не вековая тронет слава Страницы гибели твоей: Так тающий, медвяный саван С высоких облетит ветвей; Так наглухо задунет память. Проводит воронье, кружа, С последними колоколами — Есенина неверный шаг. 1925 Старая Москва Едва вступив в широкий круг свободы. Страна, как колос, солнцем налита, Как жернова, перевернулись годы. — Моя Москва, – и ты уже не та: Пришла пора – недаром в полдень сирый Добром народным наливалась клеть — Рублем чеканным о прилавок мира Раскатисто и буйно зазвенеть. И вот крутая, новая дорога, Ложась, сметает полусгнивший дом. — Москва-часовня на ладони бога, Москва, годам врученная на слом! Ты помнишь день, когда, не чуя страха, Мозолистая шарила рука — За ситцевою лучшею рубахой На самом дне большого сундука. А там, вверху, с глухим и древним граем Зловещее кружило воронье И медь рвалась, отрывисто скликая, Как на беду, на торжище свое. Но празднично молчит Смоленский рынок. Через плечо – гармошка на тесьме — И мать крестила, на прощанье, сына, Ходынским полем называя смерть. |
