<11> … И снова затворилась дверь Твоей тоски, твоей свободы. Терпенье, улицы и годы Шагами медленными мерь… Но не безумствуй, не кляни — Когда-нибудь из темной дали Придет и он, твоих сандалий Достойный развязать ремни. Начало 1920-х гг.
Вторая Москва Товарищу, назвавшему себя АЛЕКСАНДРОМ ФОКИНЫМ на пути Ростов/Дон – Москва, 2 сентября 1924 года Седьмое ноября Червонным золотом горит Москва. И – крылья алой лебединой стаи — Знамена плещут и шуршат слова, Всемирной новью пьяно зацветая. Когда б он встать, когда б он видеть мог, Едва раздвинув стены мавзолея, Как с каждым годом неизбежней срок Земным плодам, что он с любовью сеял. Не призрак по Европе – плоть идет Широкоплечей силой, злой и голой. — Звени, звени сквозь вычурный фокстрот, Ближайших лет простая Карманьола! 1924 Джон Рид Хорошо в свинцовой колыбели Отдыхать под Красною стеной: Не пришлец ты был здесь на неделе. А товарищ сильный и родной. Полюбил наш бурный скифский берег И в тифозном, медленном бреду Ты уже, над картой двух Америк, Смутно видел красную звезду. Ничего, что мнем твои страницы, В заскорузлых пальцах теребя: В крепком сердце самой вещей птицы Наша память пестует тебя. Золотой ордою комсомолья Снова повесть будет прочтена, Как терзалась родовою болью Десять дней огромная страна. С этой книгой станут наши дети, Обновленной верные земле, Под тяжелой славою столетий — Третьей стражей в мировом Кремле. 1924 Три узла В память лучших, три узла тугие Завяжи на нити золотой. Вот какою стала ты, Россия: Самой крепкой, стройной и простой. Оглянись на путь большой и странный, Ни одной не выпавший стране: К воле плыл он, первенец желанный, Стенька Разин в расписном челне. И еще не отзвенело слово И не стихла волжская вода, Как мужицкой славе Пугачева Поклонились в пояс города. А недавний, разве он – не сын твой, Тот, кто встал над омутом Москвы, Кто тебе кровавую косынку Повязал вкруг буйной головы. Так греми же праведной Европе Комсомольским хохотом в лицо: Слишком трудно стаей ржавых копий Пошатнуть кремлевское крыльцо. 1924 Моя страна Что мне посох, если насмерть ранен Бредом я, и песнь моя хмельна: Ведь кругом от грани и до грани — Алым маком зацвела страна. Широки поля твои, Россия, Колокольни тонкие остры — И горят, горят в глаза сухие Неуемным пламенем костры. Ах, зови, звени, пылай – доколе Не придет орда сыновних рук Медный голос этих колоколен Перелить в густой машинный стук? — И пока любовь моя, скитаясь, Горько чует верную тропу — Стой, тихонько на ветру качаясь, Лучший колос в мировом снопу. 1924 Спасские часы Не глухое былье и не лобное место под теми. Что когда-то певали – и божий нам славили страх. Слушай, стоило жить, чтоб узнать наше бурное время, Наше острое время на старых кремлевских часах. Здесь у царских саней, надрываясь, скрипели полозья И на башенный голос послушно вставала заря. Но проходят года – и тяжелые зреют колосья Сквозь суровые зимы, и весны, и дни Октября. А Европа в петле, а Америка – в пытке, и гулко По издерганным нервам ударил Московский набат. — Да, желанною целью – за сетью кривых переулков — Пилигримом свободы когда-нибудь станет Арбат. Пять лучей не сочтем, как нагнется над миром комета, Заметая обломки в костер, а часы на Кремле Широко пропоют в наступившее красное лето Колокольною песней торжественный полдень земле. 1924 Неровный ветер, смутный свет Неровный ветер, смутный свет. Знамен внезапное веселье — И стойкий город на Неве Качнулся красной колыбелью. Тогда невиданной зарей Над золотыми куполами, — Москва, в тяжелый полдень твой Вошло ликующее пламя. И над тревогою Кремля, Над мертвым сном Замоскворечья, В просторы, в просеки, в поля Мелькнул и канул вольный кречет. Нам мнилось, пули счет сведут — И пулями была расплата. Горсть неприкрашенных минут Рвалась столетьем циферблата… Не голосом печальных книг Расторгнутые трогать цепи: Мы соты – солнечные дни — На творческом досуге лепим. Но поступь – тверже, глаз – острей. И, за вожатыми словами. Ступени медных Октябрей Хранит размашистая память. И город, пестовавший весть, Еще хранит следы глухие, Как билась судорожно здесь В капкане времени Россия. |
