Первый рюкзак он распределил за неделю, взял у национал-патриотов второй. Но он остался почти нетронутым. Однажды поздним вечером российские военные пенсионеры отловили Томаса и умело, не оставляя следов на лице, так отмудохали его, что он еле добрался до дома и неделю отлеживался, охая при каждом вздохе и обкладывая компрессами отбитые почки.

Когда немного полегчало и в унитазе вместо крови за-плескалось просто нечто розоватое, Томас начал выползать из дома. Эстонских политических изданий он больше не покупал, зато стал покупать русские газеты — московские. И словно прозрел. Российские шахтеры перекрывали Транссиб, рабочим годами — Господи милосердный, годами! — не платили зарплату, сопоставление пенсий с ценами на продукты вызывало оторопь. Как же они там вообще еще живы?!

Все стало понятным. Какой же идиот поедет в эту Россию из бедной, но сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!

Томас понял, что со своим верняковым бизнесом он пролетел. До него доходили слухи, что крупные риэлтор-ские фирмы скупают жилье в Подмосковье и в русских городах средней полосы. Даже Краб создал при своей «Foodline-Balt» дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет строительство чуть ли не целого микрорайона в Смоленске. Но это Томаса не волновало. Их дела. Может, они считают, что это выгодное помещение капитала, так как из-за инфляции квартиры все время повышаются в цене. Может, ждут, когда в России все устаканится и русские все же потянутся на родину. Пусть ждут. Они могут себе это позволить. А Томас не мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и продал квартиру за свою цену. И считал, что ему повезло. Двенадцать штук «зеленых» были хорошими бабками, особенно если не гусарить и чем-нибудь прирабатывать на жизнь.

Этим он и занялся. Когда жизнь поджимала, подкалымливал на своих «Жигулях». Не брезговал и сдавать свою студию знакомым центровым девочкам за почасовую оплату. Почему нет? Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от времени обслуживал важных клиенток Краба, за что тот в зависимости от результата переговоров платил от двухсот до трехсот баксов. Иногда сам кадрил богатых иностранных туристок. Устанавливал мольберт с подходящим к случаю наброском на набережной или возле ратуши и прохаживался возле него с задумчивым видом, покуривая прямую данхилловскую трубку, которую купил специально для создания имиджа.

Туристок прямо-таки тянуло посмотреть на набросок, а дальше было уже все просто. Наметив подходящий объект, Томас завязывал непринужденную беседу, жаловался на творческий кризис, потом показывал гостье город, угощал шампанским в кафе и приглашал в свою студию посмотреть его работы. Иногда осмотр заканчивался на широкой тахте, застланной домотканой эстонской дерюжкой, а иногда обходилось и без этого. Дамы смотрели студенческую мазню и, что самое поразительное, почти всегда что-нибудь покупали. Но что потрясло его до глубины души, так это то, что одна из клиенток Краба, старая выдра из Гамбурга, оказавшаяся не такой уж и старой, вдруг загорелась купить его собственную работу — «Композицию номер шесть», тот самый холст, на который Томас выдавливал краски с таким чувством, с каким давят угри. И купила. И выложила восемьсот баксов. Сама! И при этом не было никакой широкой тахты. Ни до того, ни после. Боже милостивый, да что же это за странный мир искусства?

Томас срочно изготовил вторую такую же картину — «Композицию номер семь», но на нее покупательниц почему-то не находилось.

Политикой он вообще перестал интересоваться. И лишь когда в России разразился августовский финансовый кризис и Томас прочитал в «Новых известиях», что цены на недвижимость стремительно падают, он испытал удовлетворение от того, что угадал и вовремя избавился от тульской квартиры. И одновременно — злорадство. Злорадствовать по поводу несчастий ближних было делом не совсем богоугодным, но Томас не мог сдержаться. Да и какие они ему ближние — все эти киты-риэлторы или тот же Краб. Наварить хотели на беде русских, с которыми эстонцы многие века мирно жили на эстонской земле, поливая ее общим потом и украшая общим трудом? Вот и наварили!

Недвижимость продолжала валиться. Цена квадратного метра элитного московского жилья снизилась с полутора тысяч долларов до тысячи, потом до семисот и продолжала снижаться. Стремительно падали цены и на типовое жилье. На Краба было страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и узнал только по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на сорок с лишним, а на все шестьдесят. Томас приветственно помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он рявкнул на телохранителя, не слишком проворно открывшего ему дверь «мерседеса», и укатил.

Вот так-то, Краб. Кто теперь ты, а кто я? Я — свободный художник и болт на все забил. А ты? Загнанный в угол хорек. Краб — ты и есть Краб. И всегда останешься Крабом. Господин Анвельт, блин.

Но все же злорадство — нет, не любит его Господь. И карает безжалостно. Покарал он и Томаса, подверг душу его испытанию искушением. И Томас этого испытания не выдержал.

Однажды утром, в середине января, месяцев через пять после черного для России 17 августа 1998 года, в студии Томаса раздался телефонный звонок. Секретарша Краба на своем изысканном эстонском сообщила господину Ребане, что его срочно хочет видеть господин Анвельт. Краб принял Томаса в своем солидном кабинете, в котором все было изощренно-изысканно, кроме самого хозяина. Он рыхлой квашней лежал в черном офисном кресле, утопив плоскую голову в квадратные плечи, посверкивал маленькими злыми глазками, как из норки. Красное крабье лицо его выражало раздражение человека, который вынужден отвлекаться от серьезной работы на сущую ерунду. При этом он словно бы удивлялся себе — тому, что все-таки отвлекается.

На этот раз не было ни дружеских объятий, ни «Джонни Уокера». Краб сразу перешел к делу:

— Бабки есть?

— Какие у меня бабки! — уклончиво ответил Томас. — Это у тебя бабки, а у меня — так, семечки.

— Сколько?

— Ну, штук несколько, может, и наскребу.

— Сколько? — повторил Краб.

— Ну, около десяти.

В заначке у Томаса было почти одиннадцать тысяч долларов, но он решил, что негоже кичиться своим богатством, скромней нужно быть, скромней.

— Мало, — заключил Краб. — Нужно сорок. Можешь достать?

Томас только руками развел:

— Где?! Да и зачем?

Краб объяснил:

— Предлагают партию компьютеров. Сто штук. «Пентиумы». Потроха японские, сборка минская. Отдают по четыреста баксов за штуку. Я у тебя заберу по шестьсот. Вник? Твой навар — двадцатник чистыми.

— А твой? — спросил Томас. Он не разбирался в компью-терах, но знал, что «пентиумы» — это какие-то новые процессоры и в магазинах они уходят не меньше чем по тысяче долларов.

— Мои дела, — отрезал Краб. — Только лететь в Минск нужно сегодня же. Дело горящее. Самолет через два часа. Белорусская таможня и транспорт — за их счет, фуру дадут. На нашей таможне тебя встретит мой начальник охраны. У него там все схвачено. Получишь, все проверишь, привезешь, сдашь мне. Расчет налом. Ты платишь им, я тебе.

— Почему бы тебе самому не взять процессоры и не получить весь навар? — поинтересовался Томас.

Краб отмахнулся:

— Только и дел у меня, что этой мелочевкой заниматься.

— Однако же занимаешься.

— Недоделанный ты, Фитиль. Полжизни прожил, а самого главного так и не понял. От бабок нельзя отказываться. Ни от каких. Один раз откажешься, а потом они от тебя откажутся. Шанс я тебе даю. Не хочешь — найду кому предложить.

При этом он продолжал смотреть на Томаса выжидающе и словно бы с каким-то любопытством, как смотрят на хорошо знакомого человека, в котором вдруг выявилось что-то новое, ранее неизвестное, странное.

Томас не обратил внимания на его взгляд. Он обдумывал замечание Краба о том, что от бабок нельзя отказываться. Вообще-то он и сам никогда от них не отказывался, но мысль показалась ему глубокой и не лишенной философского содержания.

— Думай быстрей, время! — напомнил Краб.