Но в этом гарнизоне «губа» была необычная. Камеры отделялись от коридора не стеной, а решеткой, как в американских тюрьмах, как их показывают по телевизору. Всего на «губе» было четыре камеры. Две из них пустовали, а две другие, в конце коридора, расположенные друг против друга, были обитаемыми. И картина, которую мы увидели, осторожно подкравшись, была прямо-таки умилительной.

На бетонном полу возле решетки одной из камер сидел Артист, подстелив под задницу арестантский тюфяк и набросив на голые плечи эсэсовскую шинель. Все его облачение, в котором он ходил за «языком», сушилось на батарее. Обняв руками голые колени, он с интересом слушал то, что из-за другой решетки ему рассказывал внук национального героя Эстонии Томас Ребане. Немецкие сапоги с короткими голенищами стояли рядом с Артистом, точно бы готовые к тому, что в них сунут ноги и продолжат «дранг нах остен». Или, как это было в феврале 44-го, «нах вестен».

Томас сидел не на полу, а в придвинутом к решетке мягком кресле, на нем была красная шелковая пижама и домашние тапочки. На коленях у него лежала какая-то рукопись, он читал ее и переводил или пересказывал Артисту ее содержание.

Сама камера, в которой обитал потомок эсэсовца, меньше всего напоминала «губу». Скорее, номер в приличной гостинице: мягкая кровать, телевизор, устланный ковровой дорожкой пол. И даже на решетке была плотная штора, которой постоялец этой замечательной камеры мог в любой момент отгородиться от внешнего мира.

Это и была, как я понял, та скромная обитель, про которую сказал национал-патриот Юрген Янсен.

Времени у нас было в обрез, но я все-таки не удержался и прислушался к рассказу Томаса.

— А дальше так, — говорил он, заглядывая в рукопись. — "Вечер того же дня. Красавица Агнесса лежит на тахте, покрытой персидским ковром. Она практически обнажена. Она открывает глаза и видит перед собой полковника Ребане. Агнесса: «Ах! Я была без сознания! Вы воспользовались моей беспомощностью!» Полковник Ребане: «Милая фройляйн, я не отношусь к той категории мужчин, которые получают удовольствие от обладания бесчувственной женщиной». Агнесса: «Вы даже не притронулись ко мне? Это правда?» Полковник Ребане: «Да, это правда». Агнесса: «Ах, я никогда не встречала таких мужчин!»

— "Практически обнажена" — это красиво, — оценил Артист. — Эта сучка и есть русская шпионка, которую подослали к полковнику?

— Почему сучка? — обиделся Томас Ребане. — Пожалуйста, не оскорбляй даму. В конце концов, очень может быть, что она моя бабушка.

Он приготовился читать дальше, но нам пришлось прервать их увлекательное занятие.

— Зэка Злотников, с вещами на выход! — скомандовал Муха, отпирая его камеру.

Артист недовольно покачал головой:

— Вечно ты, Муха, торопишься. Куда я в таком виде пойду? Шмотки не высохли.

— На себе досушишь. Быстрей! — приказал я.

— А меня? Возьмите меня, ребята! — взмолился внук национального героя. — Мне очень нужно отсюда свалить! Что вам стоит? Возьмите!

— Давай возьмем, — поддержал Артист, с отвращением натягивая влажную гимнастерку. — Малый нормальный. И у него есть кое-какая любопытная информация. Очень даже любопытная.

— Отставить! У тебя все шутки. А тут не шутки. Нам бы самим выбраться.

— Вот так всегда, — уныло заключил Томас Ребане. — Каждый думает только о себе. А выручить другого человека, который попал в беду, — куда там. Своя задница всегда ближе к телу.

— Рубашка, — поправил Муха. — Своя рубашка ближе к телу.

— У кого-то рубашка, а у вас жопа, — парировал потомок эсэсовца.

— В какую беду ты попал? — спросил я.

— Не знаю, — хмуро ответил Томас. — Но от этого мне не лучше. От этого мне хуже.

— Я бы взял, — сказал мне Муха. — Тут все не так-то просто. Берем?

— Черт с ним! Выпускай!

— Только быстро, быстро! — скомандовал Муха, отпирая решетку.

Томас похватал какие-то шмотки, сунул их в спортивную сумку и, как был, в пижаме и тапочках, выскочил из камеры.

— Сценарий не забудь, — напомнил Артист. — Потом дочитаем. И обуйся!

Томас запихнул рукопись в сумку, сунул ноги в туфли и рванул к выходу.

— Стой! — остановил я его. — Все делать только по моей команде!

После треволнений минувшего дня весь лагерь спал беспробудным сном, но следовало соблюдать предельную осторожность. В любой операции самое важное и самое трудное — чисто уйти. И я сомневался, что нам удастся пройти по лагерю такой толпой и не привлечь нежелательного внимания. К «губе»-то мы шли нормально: начкар, с ним два солдата. Картина привычная и не вызывающая никаких вопросов. А сейчас нежелательным было любое внимание. Даже какой-нибудь дневальный, сдуру глянув в окно и увидев такую компанию, немедленно поднимет тревогу. Да и то сказать: два солдата спецподразделения «Эст», с ними эсэсовец в шинели с погонами роттенфюрера, но в красноармейской пилотке, и совсем уж какой-то придурок в красной пижаме и со спортивной сумкой в охапке.

Поэтому я забрал начальника караула и прошел с ним к штабному уазику. Водителя не было. Я приказал начкару сесть за руль и подогнать УАЗ к дверям губы. Потом за руль сел Муха, начкар рядом с ним, а я устроился на заднем сиденье, потеснив Артиста и Томаса. Ствол моего «калаша» упирался в спину начкара, напоминая ему о том, что любая самодеятельность нежелательна. Перед КПП я приказал ему выйти и открыть ворота. После этого мне осталось только вернуть его в караулку КПП и зафиксировать наручниками.

Путь был свободен. Позади было тихо. Кажется, обошлось. Но едва мы отъехали на километр и лагерь «Эста» скрылся за холмом, Артист приказал Мухе остановить машину.

— В чем дело? — спросил я.

— Мне нужна эта тачка, — заявил Артист. — Примерно на час. — Он обернулся к Мухе: — Поможешь?

— Почему нет? А что делать?

— Скажу.

— Кончай! — приказал я. — Хватит с нас приключений!

Но Артист не сдавался.

— Пастух, сегодня мой день, — сказал он. — Не мешай, а? Иди с Томасом к моей тачке и жди нас. Мы вернемся самое большое через час. И не спрашивай, что я хочу сделать.

Я колебался. Не нравилось мне это дело. И Артист не нравился. Какая-то дурь была в нем.

— Я нечасто тебя о чем-то прошу, — проговорил он. — Сейчас прошу. Ну?

Никогда я его таким не видел.

— Ладно, валите, — разрешил я, хотя мой внутренний голос прямо-таки вопил, протестуя. — Но чтобы через час были.

Артист сразу повеселел.

— Муха, гони вкруговую, — приказал он. — К понтонному мостику. А там разберемся.

Мы с Томасом выгрузились из уазика и потащились к стогу, возле которого была спрятана «мазератти». Пока я очищал тачку от маскировки, Томас переоделся в свой элегантный серый сюртук и спохватился:

— А плащ? Я забыл плащ!

— Какие проблемы? Сходи и возьми, — предложил я.

— Это ты так шутишь, да? — спросил он.

Я не ответил. Он уселся на переднее сиденье. Я завел машину, вывел ее на асфальтовую дорогу и поставил так, чтобы сразу увидеть Артиста и Муху, если они собьются с пути и появятся впереди или сзади нас.

Томас с робкой надеждой спросил:

— У вас выпить ничего нет?

— Ну ты даешь! — восхитился я. — Сейчас только об этом и думать!

— А ты бы о чем думал, если бы тебя продержали две недели на минеральной воде «Нарзан»?

Он надолго задумался, а потом задал вопрос, который, судя по всему, уже давно вертелся у него на языке:

— Вы кто, ребята?

— А ты? — вопросом на вопрос ответил я. — Кто ты? Если ты внук национального героя, почему тебя держат на «губе»?

— Они называют это — под домашним арестом, — объяснил Томас. — В Таллине я сидел дома. С охранником. А сейчас должен быть на съемках. Не возить же меня каждый день из Таллина. Вот и пристроили на «губу». С гарантией, что не свалю.

— Почему ты хочешь свалить? Почему они тебя не отпускают?

— Я им нужен.

— Зачем?

— Не знаю. Это все — раскрутка. Понимаешь? И фильм — раскрутка. И презентация. И я на презентации. Они раскручивают.