В Москву обитатели Абрамцева перебрались 25 сентября. Сергей сдал экзамен и был принят во второй класс гимназии.

Антокольский в Москву так и не приехал. Год у него выдался не очень-то рабочий. Сделал барельеф «Последняя весна», запечатлел друга своего, барона Марка Гинцбурга, художника, умершего в девятнадцать лет. Работал над бюстами великого князя Константина Николаевича, великого князя Николая Николаевича старшего. Позволил увлечь себя очередным монументом — памятником императору Виктору-Эммануилу.

Между тем приближалось Рождество, и на Садово-Спасской кипели обычные театральные страсти.

Поленов взялся ставить драматическую поэму Майкова «Два мира». Всю драму не осилили, взяли последний акт. Музыку и декорации писал Василий Дмитриевич. Из музыки более всего удались ему песнопения первых христиан. Трагическую роль патриция Деция играл он сам, христианку Лидию — Елизавета Григорьевна. Остальные роли достались Репину, Косте Алексееву, Антону. На самую сложную роль, в которой было много пения, пригласили сопрано Большого театра Марию Николаевну Климентову. Василий Дмитриевич, влюбленный в Марию Николаевну, музыку сочинял в восторге, декорации писал сердцем, играл так, что слова его падали в мертвую тишину.

Красив, да не богат, герой, да не генерал, талант, но без славы… Даже не умеет денег за картины свои брать, цены назначает ничтожные…

Мария Николаевна в спектакле, может, и старалась для очаровательного и очарованного ею Василия Дмитриевича, но связать судьбу с художником никак не хотела.

В тот театральный день не обошлось и без живых картин. Как и в прошлом году, представили «Русалку», а из нового — «Вальпургиеву ночь», с Репиным и Васнецовым.

На этот карнавал искусств получила приглашение Валентина Семеновна Серова. Она была удивлена, что встречали ее, как самую важную гостью, провели к эстраде. Тотчас на сцене появилась молоденькая балерина под вуалью. Балерину встретили громом аплодисментов. Начался танец. Обычные перелеты, батманы, но овацию публика устроила неистовую. К Валентине Семеновне подошла Елизавета Григорьевна:

— Вам нравится танцовщица?

Все замолкли, устремили глаза на Серову, словно ее приговор был решающий.

— Я думаю… Это, разумеется, молодо, легко… Хорошие прыжки.

— А вы с балериной разве не знакомы? — настойчиво спрашивала Елизавета Григорьевна.

— Нет, не имею чести.

— Не имеете чести? А вот и она.

Вуаль откинута, из-под вуали сияющая рожица счастливого Антона.

— Боже мой! — воскликнула Валентина Семеновна. — А я хочу, чтобы он латынь долбил!

Новый 1880 год начался для кружка Мамонтова разного рода неприятностями. После праздников пришел, припоздав, номер газеты «Молва» с ответом Тургенева «Московским ведомствам». В ноябре во французской газете «Темп» Иван Сергеевич напечатал несколько предваряющих слов к рассказу политэмигранта Павловского «В одиночном заключении».

«Московские ведомости» съехидничали: по рассказу нигилиста явно прошлась чья-то опытная литературная рука. «Маститый представитель русского слова в Европе тщится соединить чистоту голубя с мудростью змия. Он прежде всего считает нужным заявить о своей персональной политической благонадежности…» Тургенев в ответе унизился до объяснений: «Я всегда был и до сих пор остался „постепеновцем“, либералом старого покроя, в английском, династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только свыше — принципиальным противником революций, — не говоря уже о безобразиях последнего времени».

Илья Ефимович Репин писал Стасову с негодованием. «Ну охота же ему была отвечать „Моск. вед.“ Громко сознаваться, что и он холуй, да еще и в душе… Молчал бы!»

Тургенев был хотя бы далеко, а вот Васнецов рядом. Сначала у него произошла серьезная размолвка с «Товариществом передвижников». Мясоедов встретил картину «После побоища Игоря Святославовича с половцами» чуть ли не топаньем ног: «Снять, убрать, закопать! Маляра снять, мертвячину!»

Васнецов отправил в Петербург, где проходила очередная XIII выставка, заявление о выходе из «Товарищества».

Скандал погасил мудрый Крамской, но вскоре появилась статья Стасова, в которой он ни слова не сказал о Васнецове. Тут уже вскипел Репин. Он писал критику: «Слона-то Вы и не приметили, говоря „ничего тузового, капитального“ нет, я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вами во вкусах; для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе; если наша критика такие действительно художественные вещи проходит молчанием, я скажу ей — она варвар, мнение которого для меня более неинтересно».

Но с Васнецовым произошли и другие неприятности. Если Стасов о его картинах только промолчал, то борзые газетные писаки их высмеяли. «Московские ведомости» назвали «После побоища» отталкивающей из-за обилия «кадаверизма», иначе говоря, трупности, «Ковер-самолет» именовали персидским ковром. Публика же над картиной попросту смеялась. Павел Михайлович Третьяков купил «После побоища» за пять тысяч, а вот «Ковер-самолет» Правление Донецкой железной дороги отказалось приобрести, как позже не пожелало платить и за «Трех царевен подземного царства», и за «Битву русских со скифами». Картину купил Савва Иванович. Позже Савва Иванович уступит картину М. С. Руковишникову, а Руковишников преподнесет ее в дар Нижнему Новгороду. В столовой же появится другая картина Васнецова «Битва русских со скифами».

Всеволод Саввич Мамонтов, рассказывая о художниках в их доме, помянет эту любимую с детства картину: «Старый швейцар нашего дома Леон Захарович… любил, выпроваживая нас из столовой, ворчать: „Ну, чего вы ждете? Приходите завтра и увидите, кто оказался победителями — русские или татары“».

Не получила громовой известности и выставка Антокольского в Петербургской Академии Художеств. Выставка хлопотами Стасова была разрешена, но только на один день, на 15 марта. Антокольский, посылая из-за границы мраморные и бронзовые статуи и бюсты, конечно же, понес большие расходы. Надеялся, что произведения раскупят и деньги вернутся с великой прибылью. Были выставлены «Христос перед судом народа» в мраморе (собственность С. И. Мамонтова) и в бронзе, «Смерть Сократа», «Панин», «Надгробие Оболенской», бюсты Петра Великого, Иоанна Грозного, барельеф с Марком Гинзбургом, портреты-бюсты И. С. Тургенева, А. А. Краевского, С. П. Боткина, В. В. Стасова, Н. А. Малютина, три бюста Поляковых, два — баронов Гинцбургов, голова Иоанна Крестителя, голова Мефистофеля, «Безвозвратная потеря» — Лева Антокольский, «Последний вздох Христа».

Странное ограничение выставки одним днем не вызвало ажиотажа зрителей, их было немного, а покупателей совсем не нашлось. Впрочем, позже бронзовую статую «Христос перед судом народа» купил государь.

В 1880 году Мамонтов отправился в Италию, поправлять, как тогда говорили, «расшатанное здоровье».

Елизавета Григорьевна перебралась в Амбрамцево без Саввы Ивановича.

Италия сияла небесами, но перестала быть желанной. Только десять дней утерпел Савва Иванович в Неаполе, помчался в Россию, поспеть к Пасхе, самому поставить в доме прибывшую из Петербурга мраморную статую Христа. Поместил в своем кабинете, устроил над нею новейшее вечернее освещение. На смотрины было собрано избранное, понимающее искусство общество. Гостям рассылались памятные, роскошно отпечатанные приглашения.

Вот только ужин был постный, всё стерлядь да осетрина, балыки да икорка с молоками. Великий пост.

Пасха пришлась на 20 апреля. Половодье на Воре превзошло прошлогоднее. Осенью поставили по дороге в дубовую рощу плотину, но ее снесло.

Воря отрезала деревню от Хотьковского монастыря. Крестьяне пришли к Мамонтовым, знали, что на Пасху у них всегда молебен. Савва Иванович и Елизавета Григорьевна были тронуты.

— Хоть бы часовеньку поставить, — помечтала Елизавета Григорьевна, когда люди разошлись.