Когда вышли из храма, Елизавета Григорьевна сказала:

— Это так прекрасно, но рассматривать стыдно.

— Почему? — спросил Антокольский.

— Но это же скорбь! Мне почудилось, я оскорбляю Богородицу своим ничтожным любопытством.

Антокольский посмотрел на Елизавету Григорьевну с благодарностью.

Съездили в Пантеон.

— Единственное здание, сохранившееся от Древнего Рима, — сказал Антокольский. — Теперь это церковь Санта-Мария Ротонда, а был языческий храм всех богов.

Договорились назавтра осмотреть развалины Ипперона и Тускулума. Антокольский уехал раньше. Он ждал дам и Сережу с ослами во Фраскати.

Для Сережи ехать на осле было сказкой.

— Я — Синдбад-мореход, — говорил он встречным.

В Тускулуме осмотрели камни вилл, принадлежавших Цицерону, Лукуллу, Меценату.

— Место покоя и размышлений, — сказал Антокольский. — Так говорил о Тускулуме великий Цицерон.

— Ужасно! — призналась Елизавета Григорьевна. — Покой я чувствую, а размышлений в голове нет!

— А я иной раз испытываю отвращение ко всему древнеримскому, — признался Марк Матвеевич. — Тот же Колизей. Звери, терзающие и пожирающие на глазах публики женщин, детей, старцев. Гладиаторы… Непросыхающий запах крови. Бог проклял Рим и стер его с лица земли, а мы выкапываем эти кровавые камни и поклоняемся им, как худшие из язычников.

Поднялись по тропе к Альбанскому озеру. На вершине Альбанской горы когда-то стоял храм Юпитера, в котором праздновали свой триумф полководцы, лишенные чести войти победителями в Рим.

Елизавета Григорьевна стояла перед Иваном Грозным. Сам Антокольский увел Сережу и Дрюшу посмотреть на фонтан «Тритон», и можно было теперь спокойно и внимательно осмотреть его скульптурное богатство.

Сбоку казалось: голову жесточайшему царю согнули не черные думы его, не раскаяние в злодействе. Это очередная коварная игра, очередное испытание верности ближайших слуг.

Но в искренности душевной тяжести убеждали руки Грозного. Не правая, вцепившаяся в подлокотник трона, — левая, с четками, сжатая до судороги, так, наверное, и мысли царя сжаты, скручены. Шуба ниспадает вольно, ноги хотят покоя, но сбоку видно, царь в любое мгновение метнется пантерой, ибо его раскаяние лишь запал к чудовищной вспышке гнева.

Елизавета Григорьевна представила себе, как эту тяжеленную, распиленную на четыре части громаду рабочие тащат по высоченным лестницам академии на четвертый этаж, как Марк Матвеевич в отчаянии заглаживает швы, уничтожившие движение фигуры, ее покой, подобный взрыву. Елизавете Григорьевне было тепло от сознания, что за Антокольского порадовались Стасов, Чистяков, Крамской, сам Тургенев. Но каково было ожидать приговора академических профессоров, которые никак не могли подняться на четвертый этаж. И — чудо! Явление на четвертом этаже императора с императрицей.

— И мой сурок со мною! — пела душа Елизаветы Григорьевны.

Вся Академия собралась на лестнице. Комната, где стоял Иван Грозный, была тесная. Царь и царица осмотрели статую с великой княжной Марией Николаевной, президентом Академии, с самыми ближайшими сановниками. Смотрели долго и были потрясены. Профессора нервно толпились в коридоре. Царь сказал, выходя из мастерской:

— Приобретаю для Эрмитажа.

Тотчас состоялся Академический совет: автору присвоили звание «академика», срочно была открыта выставка для осмотра статуи: по понедельникам вход 50 коп., по воскресеньям — 10 коп., в остальные дни по 20 коп.

У Елизаветы Григорьевны навертывались слезы на глазах. Какое это счастье, если торжествует правда.

Скульптурные работы теснились одна возле другой. Здесь сама история в лицах — бравый Петр в треуголке, конные фигуры Ярослава Мудрого, Дмитрия Донского, Ивана III…

Когда Антокольский и дети вернулись, они застали Елизавету Григорьевну возле мраморного бюста Натана Мудрого.

— Это я задумывал для горельефа «Нападение инквизиции на евреев», — сказал Марк Матвеевич. — Когда-то в глине работа очень удалась, в ином материале не получается…

— Я бы хотела приобрести этот бюст. Возможно ли это? — осторожно спросила Елизавета Григорьевна.

— Почему же невозможно, — просто ответил Антокольский.

— У меня две тысячи франков, — призналась Елизавета Григорьевна, — но я должна еще купить картину.

— Тысяча франков достаточная сумма, — сказал Антокольский. — А картину можно посмотреть у Бронникова. Он много пишет на античные темы. Сибиряк, постоянно живущий в Риме.

— Сибиряк? Откуда же он?

— Из Пермской губернии, из города Шадринска.

— Из Шадринска? — радостно удивилась Елизавета Григорьевна. — Отец Саввы Ивановича был шадринским купцом…

У Бронникова застали художника Боголюбова.

— Федор Андреевич, — представился Бронников. Лицо у него было суровое, взгляд неласковый. Познакомил с другом: — Алексей Петрович.

Работы Боголюбова Елизавета Григорьевна видела в журналах. Всем известно, что Алексей Петрович был своим человеком у императора Николая Павловича, а император Александр Николаевич поручил ему написать живописную историю флота Петра Великого. Жил он теперь в Париже.

Обоим художникам было за сорок лет, и на Антокольского они смотрели чуть отечески, одобряя его Петра и восхищаясь Иваном Грозным.

— Всю зиму писал фрески посольской церкви, — рассказал о себе Боголюбов. — Скульптура католических храмов, особенно средневековых, нет слов как хороша, но от иконы, от живописи в наших церквях теплее. Икона — для живых. Католические храмы с их мраморами — то же кладбище.

— Вы осмотрите картины, — предложил Елизавете Григорьевне Бронников. — У нас разговоры скучные, художнические.

Антокольский по дороге успел рассказать, что Федор Андреевич в последнее время несколько пыжится, его картину «Покинутая» приобрела датская королева.

Елизавета Григорьевна залюбовалась «Гимном пифагорейцев восходящему солнцу». Писал Бронников, вопреки своей суровости, нежно, тона были трепещущие, краски мягкие, и это при яркой экспрессии лиц, фигур. В мастерской стояли полотна «Последняя трапеза мучеников», «Мученик на арене амфитеатра», «Квестор читает приговор Тразею Пету».

Взгляд остановился на… такой знакомой картине.

— Ведь это княжна Тараканова?

— Да, это княжна Тараканова. Эскиз. — Федор Андреевич соблаговолил подойти к гостье. — Извините, что оставили вас, но смотреть картины компанией нельзя.

— Вы правы, — согласилась Елизавета Григорьевна, она показала на этюд «Мученика»: — Я хотела бы приобрести эту работу.

Подошли Боголюбов и Антокольский.

— У Елизаветы Григорьевны очень хороший глаз, — сказал Боголюбов, — рисунок у тебя, Федор Андреевич, само совершенство.

— Да ведь и краски неплохи, — улыбнулся Бронников с детской заносчивостью.

Через две недели, взявши с Антокольского слово, что приедет в Абрамцево, Елизавета Григорьевна вернулась во Флоренцию, на виллу. Погода становилась жаркой, а возвращаться в Россию было еще опасно: весна — самое коварное для здоровья время. Елизавета Григорьевна рассчитала слуг, простилась с маркизом и его дочерью и отправилась с детьми и нянями в Женеву.

Да только рай Италии, рай Швейцарии не могли заслонить зеленого чуда Абрамцева и тоски по Савве Ивановичу.

В московский дом даже не заехали, с петербургского поезда пересели на свой, идущий в Сергиев Посад, и здравствуй, милое Абрамцево.

— Обещаю тебе этим же летом сделать мост, — сказал Савва Иванович, когда коляска, колдыбая на каждом бревнышке, грохотала по временным сходням над Ворей.

Земля же приняла коляску ласково, пахнуло травами, утренним дождем, рекой, дубовыми листьями.

Возле дома хлебом и солью встретил хозяйку новый управляющий Петр Иванович Рыбаков. Видом городской человек, из учителей, но все службы отстроены, на клумбах цветы, кругом строгий, безупречный порядок.