Народ наш пел и в радости, и в горе.

Даже революция у песенного народа была песенная. Черепа дробили, а пели с притопочкой: «Эх, яблочко, куда ты котишься!» Хватала за душу «Там вдали за рекой»…

Сельскую жизнь вздыбили до основания, а пели еще веселей: «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки». Великая Отечественная война — это не только «Вставай, страна огромная», это — «Смуглянка-молдованка», это — «Соловьи, соловьи», это — «Синий платочек».

Конферансье любили поминать историю нашу песнями: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц», «Станем новоселами и ты, и я», «Дорога железная, как ниточка, тянется»… Но вспомните хоть единую песню Перестройки или августа 1991 года…

Частушек сколько угодно. И ни одной песни. Никакой головоломки здесь нет. Все, что делалось, — делалось против русского народа. От его имени, как всегда, но во зло ему, и, хоть почитают его умные народы дураком, он знает, видит, терпит. У него нет пушек, у него одна частушка, и он кричит эту частушку в лицо новым хозяевам, себя тоже не щадит:

На то они и частушки, чтоб правду говорить. Всю правду…

У русского народа давно нет своих песен. Чужие поет, к себе приноравливая.

Мы обольщаемся, если думаем, что язык наш, русский, великий и могучий, жив. Он умирает, как умирает наша русская песня. И может умереть, если мы всем народом не вернемся на землю, не возродим деревню — наши родниковые истоки.

Первый удар по деревне, из самых лучших побуждений, думая о здоровье народа, о богатстве семьи, нанес… Столыпин. Он, насаждая отруба, изымал крестьянина из общества, превращал в зажиточного, в работящего бирюка. Бирюки не поют, бирюки воют.

Реформа столыпинская, но идея заемная, идея Витте.

Надругательство Сталина над русским крестьянством равносильно вавилонскому пленению, но Сталин, перерезав пуповину старой жизни, сотворил из единоличника колхозника. И народ, выживая, запел. Иные песни. Но запел. И если кто-то усмехается, почитая песню миражом, то Бог ему судья.

В Крыму знал я одного председателя, Гаврилина, из рязанских мужичков, без образования. Когда его прислали в обнищавший колхоз, который легче было бросить, чем восстановить: ни воды, ни скота, людей горстка — он начал с песни. В приказном порядке — уж такие это были времена — устроил хор. Через десять лет в этом поющем колхозе дети учились играть на фортепьяно, рисовали, занимались танцами и балетом в классах с зеркалами во всю стену. Таких процветающих хозяйств в Крыму, с театрами, с картинными галереями, были десятки. И все их богатство стояло на песне, на хорах. В хор собирались нищие, но распевшись, даже и не замечали потом, что женщины все в золоте, а мужчины все с машинами, с особняками. Смешно сказать, особняки навязывали, не больно в них шли, предпочитая жить в квартирах.

Шаляпин является в свет, видимо, лишь один раз. В 1922 году он покинул Россию, но традиции его сохранились и приумножились, а оперное искусство пошло в народ. Утешением русскому сердцу были братья Пироговы, знаменитые Александр и Григорий и менее известные Алексей и Михаил; Василий Родионович Петров, Иван Иванович Петров (Краузе), Максим Дормидонтович Михайлов, Александр Павлович Огнивцев, Марк Осипович Рейзен. Все это великолепные басы, потрясавшие души слушателей не только со сцены, но и по радио. Радио делало певцов своими людьми в каждом доме.

Была эпоха воистину русских теноров Ивана Семеновича Козловского и Сергея Яковлевича Лемешева. Эпоха изумительно искреннего и чистого поклонения певческому дару.

Незабвенен голос Надежды Андреевны Обуховой, меццо-сопрано. Ее пение знало неведомые глубинные тайны бытия, но оно было согрето любовью, оно светило.

Народ не чаял души в песнях Лидии Андреевны Руслановой, обожал хрипотцу Леонида Осиповича Утесова, хотя эти величины в искусстве несравнимые.

«Синий платочек» Клавдии Ивановны Шульженко был воином в Великую Отечественную. Таким же воином-вдохновителем и самим памятником русскому духу стал Краснознаменный ансамбль Александрова.

Пели «Катюшу» Михаила Исаковского и другие его песни, пели песни Алексея Фатьянова.

Во время войны и когда страна поднималась из руин, песни были вторым солнцем для нашего народа.

Но отторжение на десятилетия церковного пения, православной музыки — потеря великая, ибо здесь живет вечность. Сейчас восстанавливается эта огромная прореха на самой душе нации. Сотни и тысячи православных хоров, ежегодные фестивали православной музыки — это вехи надежды. Народ должен вернуться к своим истокам, петь свои песни, сочинять свои песни.

Мы, русские, — певческий народ. Пой, Федя! Пойте, Иван да Марья! Пойте, Василиса с Василием — царственные люди. Споем собором всей земли нашей до слезы на глазах. Споем едино, чтоб враги сокрушились. Споем детям нашим, пусть спят сладко, сны видят легкие, пусть вздыхают блаженно от материнской ласки, от отцовской могучей и нежной любви.

— Пой, Федя, пой!

И обретем все, что у нас отобрано: душу, землю, самих себя.

Ну, потихонечку: «Пой, Федя, пой!»

Отправляясь на утренний моцион, пить воду, Савва Иванович прихватил томик Пиндара. Лечиться всегда скучно, особенно за границей, но Савве Ивановичу нравились и скука, и Карлсбад и мудреный Пиндар.

Любуясь колоннадой Мюльбрунна и Шпруделя, Савва Иванович открыл томик и прочитал не без удовольствия:

Вспомнил вдруг Авилова, директора гимназии, — врага своего, и пожалел, что так скверно учил древние языки.

К нему подошел незнакомый человек, коснулся рукою полей шляпы, а потом, как бы спохватясь, снял, поклонился, сказал почти заговорщицки:

— Сегодня мне удалось узнать — я это проверил — температура термы Шпруделя с 73,8 градуса упала на две десятые!

— И что следует из этого?

— Перемены, Савва Иванович! Простите, мы не представлены. Мое имя для вас нисколько не интересно, мелкий человек. А вас знаю, потому как не знать Мамонтова — наглость. Кстати говоря, Алексей Семенович Суворин сочувствует всем вашим великим делам и начинаниям, несмотря на то, что вы доставили ему нынешней весной серьезные неприятности. Впрочем, не берите мою болтовню в голову… Я из одного глупого тщеславия позволил себе заговорить с вами. Мы — песок истории, а вы — бриллиант. Испаряюсь, господин Мамонтов, испаряюсь!

Савва Иванович вины перед Сувориным за собой не чувствовал. Амфитеатров из «Нового времени» ушел по своей воле. Был всего лишь московским фельетонистом «Нового времени», а теперь он редактор. Алексей Семенович должен бы радоваться, как ценят его сотрудников, как они растут.

Знать бы Савве Ивановичу, что писал Суворин в своем дневнике.

«26 марта 1899 г. Вчера слышал, что Мамонтов с Морозовым затевают газету с капиталом 250 тысяч на первый год. Сотрудникам жалованье платят вперед на 9 месяцев. Хотят сыграть на неудовольствии против „Нового времени“ и спешат. Приглашали Амфитеатрова в редакторы.

27 марта. Амфитеатров ушел из газеты, написал мне обидное и фальшивое письмо.

26 апреля. „Россия“ Амфитеатрова выйдет 28-го. Купцы во главе с Мамонтовым подписались на 180 тысяч. Но денег Амфитеатрову не дали».

— Вот она, дань известности, — бурчал Савва Иванович, болтовня незнакомца поселила в душе необъяснимую, раздражающую тревогу.

Дома ждали письма. От Воки и от Пасхаловой.