Коровин, Костенька, тот вовсе о переходе в Императорский театр даже не сообщил, в это время работал в Париже, украшал русские павильоны Всемирной, заключающей XIX век, выставки.

Кого больше всего любил Савва Иванович, те и предали, и его, и его дело. Но само дело шло вперед. Мамонтов решил распрощаться с иностранными помощниками.

Итальянцы Бевиньяни, Эспозито, Труффи, чех Зеленый были хороши для постановок итальянских опер. Короткая работа Рахманинова многому научила Савву Ивановича. Решился заполучить для Частной оперы обязательно русского и обязательно замечательного музыканта. Выбор пал на Ипполитова-Иванова. Михаилу Михайловичу было сорок лет, ученик Римского-Корсакова, профессор Московской консерватории, композитор, написал две оперы, «Руфь» и «Азра», хорошо знал не только русскую, но и грузинскую музыку, музыку Востока.

Летом 1899 года Ипполитов-Иванов отдыхал в имении Зарудных недалеко от станции Лозовой. Савва Иванович ехал в Севастополь и буквально украл Михаила Михайловича. Пригласил для переговоров в свой вагон, а поезд и тронулся. Билет до Севастополя Михаилу Михайловичу был куплен заранее, жене Варваре Михайловне отправлена телеграмма о насильственном увозе мужа. Но речь-то шла о постановке «Царской невесты», оперы любимого учителя, о судьбе русской музыки. Михаил Михайлович если и негодовал, то недолго. Дал согласие возглавить Частную оперу.

Этот «увоз» профессора был счастливым для русской музыки, и это еще один подарок Мамонтова всей нашей культуре.

Частной опере Ипполитов-Иванов служил до самого ее конца. Вот список опер, которые он поставил, которыми он дирижировал с осени 1899 года по январь 1904 года: «Царская невеста» Римского-Корсакова, Пролог к опере «1812 год» Калинникова, «Громобой» Верстовского, «Кавказский пленник» Кюи, «Ожерелье» Кроткова, «Мазепа» Чайковского, «Сын Мандарина» Кюи, «Ася» Ипполитова-Иванова, «Сказка о царе Салтане» Римского-Корсакова, «Чародейка» Чайковского, «Вильям Ратклиф» Кюи, «Тангейзер» Вагнера, «Купец Калашников» Рубинштейна, «Пиковая дама» и «Черевички» Чайковского, «Тушинцы» Бларамберга, «Руслан и Людмила» Глинки, «Сарацин» Кюи, «Иоланта» Чайковского, «Кащей бессмертный» Римского-Корсакова, «Страшная месть» Кочетова, «Сказание о граде великом Китеже и тихом озере Светлояре» Василенко, «Вертер» Массне, «Мадемуазель Фифи» Кюи, «Дети степей» и «Горюша» Рубинштейна, «Манон Леско» Пуччини.

Из двадцати семи опер только три иностранные. Ипполитов-Иванов ставил и дирижировал всеми, кроме «Вертера» и «Горюши». Таков его первый вклад в русскую оперу, таковы труды Частной оперы. А ведь мы указали только премьеры, были еще и повторения знаменитых опер Мусоргского, Даргомыжского, Римского-Корсакова, Бородина, Глинки, зарубежных композиторов.

Мамонтов не простил предательства ни Коровину, ни Шаляпину. Федор Иванович нигде об этом не говорил, но душой за старое болел. В книге «Маска и душа», написанной в эмиграции за пять лет до смерти, Шаляпин не раз помянул Савву Ивановича Мамонтова добрым словом. Федор Иванович никогда не забывал, кто взял его за руку и по ступеням великих русских опер возвел так высоко и так надолго.

«Я думаю, что с моим наивным и примитивным вкусом в живописи, я не сумел бы создать те сценические образы, которые дали мне славу… У Мамонтова я получил тот репертуар, который дал мне возможность разработать все особенные черты моей артистической натуры, моего темперамента. Достаточно сказать, что из 19 ролей, созданных мною в Москве, 15 были роли русского репертуара, к которому я тяготел душою». Биографы подсчитали и уточнили: в Частной опере Шаляпин создал 21 роль, 17 из них — в операх русских.

Последние слова книги-завещания обращены к Савве Ивановичу «И вспоминается мне Мамонтов, — написал Шаляпин 1 марта 1932 года в Париже. — Он тоже тратил деньги на театр и умер в бедности, а какое благородство линии, какой просвещенный, благородный фанатизм в искусстве! А ведь он жил в „варварской“ стране и сам был татарского рода. Мне не хочется закончить мою книгу итогов нотой грусти и огорченности. Мамонтов напомнил мне о светлом и творческом в жизни. Я не создал своего театра. Придут другие — создадут. Искусство может переживать времена упадка, но оно вечно, как сама жизнь».

С именем Мамонтова на устах заканчивал свои счеты с искусством великий Шаляпин. Это больше, чем покаяние перед памятью учителя. Это — указание пути.

Русская опера, так бурно пестованная Саввой Ивановичем, жива и царствует на русской сцене. Пришла к другим народам, пересекла океаны. Искусство оперы, пение, песня — явления знаковые в национальной культуре.

Русская музыка родилась на родной земле и вскормлена ее народом. Великий Глинка любил повторять — музыку создает народ, а мы, композиторы, ее только аранжируем.

Шестьдесят лет тому назад великая песенная душа России — Федор Иванович Шаляпин народу кланялся за всю мировую славу свою: «Я считаю знаменательным и для русской жизни в высокой степени типичным, что к пению меня поощрили простые мастеровые русские люди и что первое мое приобщение к песне произошло в русской церкви, в церковном хоре».

Русский человек тем и отличен от европейца, что один не живет и не жилец. Прежний русский человек с младенчества был в хороводе, в общинном или в семейном труде, и не на свою одинокую молитву уповал, а на приходскую, на совместную песнь Богу.

Молитва наших праотцов была согласной и единой, как дыхание Адама. Не корабль в океане света, но сам океан.

Красотой соблазнились наши предки. Сокровище православного богослужения — чистое золото — поменяли «на блеск стеклянных бус». Запели в царствие Алексея Михайловича с чужого голоса — вызвали в мир Петра Великого. Ввергнутая в раскол, Россия сохранила Православие, веру в святую силу соборного моления. И звенели колокола над русскою землей, и весь народ пел в храмах славу Господу.

Как об истине, не требующей пояснения, Шаляпин говорит о своем благодарении народу: «Русские люди поют с самого рождения. От колыбели, от пеленок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества». И горькое недоумение: «Народ, который страдал в темных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния веселые песни, что случилось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хорошо пели… Одержим был песней русский народ и великая в нем бродила песенная хмель».

Чуткое ухо Шаляпина уловило самые первые признаки песенной немочи русского народа. Частушка — дитя фабрики, века машин. Перекрывая грохот челноков, гомон толпы, частушка кричит о своем на всю ивановскую, ножом по сердцу режет… По роду своему она злая, но родившись среди доброго племени, преобразилась. Она печаль, она любовь, но прежде всего она — смех. Это предел отчаяния — отвечать поработителям смехом. Потому и забыл фабричный люд долгие песни. Смех — как ножик за сапогом, им орудуют быстро. Плакать тоже коротко научились. Капнула слеза — и довольно.

Вот что пели на мануфактуре Саввы Морозова.

Господи! Почернело бы сердце Шаляпина, если бы знал, что сталось с его поющим народом.

У поющего народа — душа объята любовью. Народ умолкший — старик, глядящий в гроб. Русский народ — верую, Господи! — не умолкший, а только молчащий. Птицы тоже немеют перед великой грозой. Потом идет дождь, и так дышится легко!

Перед великой ектеньей дьякон умолкает, набирая в грудь воздуха.

Песенная немота нашего народа заказная. Это только так кажется, что сама жизнь убила песню, а читать-то надо — душу. Сколько в том собственной вины, тут и говорить нечего. Скорбь, скорбь!