Вспомнив сей спор, вспомнив, как сидят по шатрам бояре без какого-либо дела, проживая и на войне день за днем без мысли и пользы, Афанасий Лаврентьевич сказал в сердцах:

— Великий государь! Слава тебе, что ты, ведомый промыслом Господним, идешь на запад… Ныне мы далеко от мастеров, коими полна Европа. Ныне они не хотят идти на службу, ибо Москва для них неведома и далека. Твоей волей мы к ним идем. Коли Бог даст, станет Россия на море, по морю все лучшее скорее скорого перетечет в пределы твоего государства, великий царь. Со стен Смоленска стреляет огромная пищаль «Острая Панна». Лил ее иноземец Кашпар, но на Лобном месте стоят две пушки, которые во всем превосходят литье Кашпара. Те пушки его ученика, русского человека Чохова. Ты, государь, — все о том знают — с великою охотою ищешь в Европе мастеров. От тех мастеров русские быстро добрые дела перенимают. Когда будем на море, мы сами будем — Европа. Прости, государь, за искреннее слово и помилуй.

— Ты еще про католиков скажи! — напомнил Алексей Михайлович, слушавший дворянина содобрением и радостью.

Ордин-Нащокин поклонился.

— Государь, ты пожаловал Киеву, Переяславу и многим другим украинским городам магдебургское право. Такой же щедрости ждут от тебя и новые, поклонившиеся твоему величеству города. Признание магдебургского права за городами Белой Руси и Литвы избавит твое царское величество от забот всякий раз думать о том, кто католик, а кто православный.

Алексей Михайлович закивал головой, однако сказать что-либо остерегся. Как бы Илья Данилович злой памятью к дворянину не проникся. За Ильей Данилычем этакое водится.

Однако вскоре после этого разговора в Могилев и другие города были отправлены из-под Смоленска жалованные грамоты. Горожанам разрешалось носить одежду по принятому обычаю, дворы их были освобождены от солдатского постоя, школы разрешалось устраивать по киевскому образцу.

Никон пробудился задолго до света, но почувствовал, что выспался, что полон сил и готов ко деяниям. Тотчас вспомнил сон. У великих людей и сны великие. Всю нынешнюю ночь летал он над землей, благословляя народы и грады жемчужным крестом. На нем были белые, как облака, одежды, и сам он был бел от седин и походил на Бога. И Бог был близко. Никон его не видел, не смел возвести глаза к солнцу, но знал: Бог видит его полет и благословляет.

Теперь, проснувшись, пожалел, что не вглядывался в грады, кои осенял крестом.

Облачась в легкую рясу, легкий на ногу, светлый ликом, он погляделся в зеркало, лежавшее у него в столе под запором. Понравился себе. Сотворил молитву и поспешил к делам. На столе лежало грустное письмо царя о неудавшемся приступе. Прочитал он его вчера и теперь собрался написать утешение.

Перо полетело по грамотке опять-таки легко, словно ангел водил рукою:

«Великий государь, Бог испытует возлюбленных своих чад не токмо дарованиями радостей, но и горестями, — начертало без запинки перо. — Да не сокрушит тебя, наследника порфироносной Византии, потомка света в свете багряноносца великого Константина Мономаха, печаль и туга. Помни, великий венценосец, без солнца дня не бывает, так и без царской радости не бывать благоденствию подвластных твоей руке царств и народов. Ступай, государь, смело в пределы твоих врагов, ибо враг от одного имени твоего трепещет и падает ниц. Ступай на брань с радостным сердцем, ибо ты не покоритель, но возвращающий похищенных и отторженных в лоно преславного Русского царства».

Писание воодушевило Никона. Он отложил перо, ибо все главное было сказано. И подумал: «Для того и призван на патриарший престол, чтоб царя укрепить».

И вдруг почувствовал, как на плечи его навалилось нечто невидимое, но столь огромное и тяжелое, что он замер: шевельнись — раздавит.

То была власть.

Он не испугался, но и не спешил вывернуться из-под ноши. Он уже много раз думал о власти, о том, что скажи он «делайте так», и все пойдет в одну сторону, а скажи этак — в другую. Он еще на Соловках носил в себе смутную надежду на эту сладчайшую из человеческих тягот.

Встал. Ноша поднялась вместе с ним на его плечах. Он улыбнулся, перевел дух и забыл про нее.

«Главное — взять Смоленск, — думал он о сермяжных, о нынешних делах. — Смоленск для русских царей — притча. Ее надо разгадать, чтоб отворились двери в иное. Взять Смоленск — все равно что из курной избы выйти на белый свет… Хмельницкий бездействует. Выжидает. А чего он ждет?.. Свершилось Божьим промыслом деяние изумительное. Москва приняла Киев, и Киев принял Москву. Древнее соединилось с новым. Свет куполов оперся на несокрушимые стены — и стал собор, главою и сутью не менее собора Петра».

Вдруг Никона осенило: он сам и есть собор. Стало тесно в просторной келии. Сунул ноги в мягкие чеботы. Возложил на грудь золотую цепь с панагией. Ни на кого не глядя, весь в себе, пошел на реку.

Стоял над Волгой недвижим. Велик ростом, величав гордою головой.

И опять-таки казался себе собором, стоящим на брегах вечности.

Письмо Никона обрадовало царя. Никон, не в пример занудам боярам, был против того, чтоб Россия-матушка сидела на старых сундуках… Старое добро молью побито.

Многое в письме было приятным, особенно о родстве с Мономахом. Царапнула лишь напористость, с какой патриарх взбадривал якобы упавшего духом царя.

Духом царь был бодр. Бодрости этой прибывало с каждым днем — воеводы старались дружно. Сдались на имя государя Усвят и Шклов.

Казак Иван Золоторенко добыл Чечерск, Новый Быхов, Пропойск.

Но то было полрадости, а вся радость — Смоленск запросил пощады.

Воеводами в Смоленске были шляхтич Обухович и полковник Корф, и государь, дабы ни в чем не уронить своего величия, послал на переговоры не бояр и не окольничих — стольников. Двух Милославских — Ивана Богдановича да Семена Юрьевича. Илья Данилович о своей родне словечко замолвил, да настойчивое. Царь хотел на переговоры Ордина-Нащокина послать. Впрочем, свой человек на переговорах у государя был — стрелецкий голова Артамон Сергеевич Матвеев.

Поляки всячески тянули время, ожидая помощи городу. Но государевы тайные люди тоже не дремали. Ходили по Смоленску грамоты, в коих рассказывалось о жаловании Алексеем Михайловичем всем городам, взятым на государево имя, магдебургского права, о принятии на службу желающих, об отпуске в Литву всех, кому присяга русскому царю против совести.

Переговоры вроде уже и завершились, осталось дату сдачи назначить, и тут Обухович и Корф начинали юлить.

В ту ночь сон у горожан Смоленска был воробьиный, вздрагивали и пробуждались от тишины.

Утром не пушки — петухи разбудили. С первыми лучами солнца полковник Корф и воевода Обухович взошли на городскую стену и пошли от башни к башне, дабы убедиться в возможности продолжать боевые действия.

— Эй, паны! — окликнули их в Наугольной башне, с которой они начали свой осмотр. — Не довольно ли вам нашей пролитой крови?

Обухович схватился за саблю, но Корф положил на его руку свою, солдатскую.

На командиров глядели исподлобья, а у крикнувшего голова была замотана тряпкой со следами засохшей крови.

— Сколько у вас пороха и зарядов? — спросил Корф.

Ответили смешком.

— Где капитан? — вскипел Корф.

— Убит.

— Кто за старшего?

— Я, — ответил человек с перевязанной головой.

— Отвечайте вашему полковнику!

— Зарядов на три-четыре выстрела. Только не о том, полковник, спрашиваете. Вы спросите, сколько у меня людей.

— Сколько у вас людей?

— Здоровых не более десяти. Остальные с ранениями.

Когда покинули строптивцев, Корф с досадой выговорил Обуховичу:

— Вы же видите?! Где, где давно обещанное вами ополчение из горожан? Башни тогда крепость, когда в них люди!

Обход получился долгим и горьким. Из тридцати восьми башен четыре были разрушены. Народ на восстановление добровольно не шел, сгоняли силой. Одного из понукальщиков казаки убили. Пороха на два-три дня осады. Но, главное, прознав о переговорах, многие защитники ушли со стен.