Так началась эпоха Никона, столь жданная государем и столь ему желанная. Безвременью и безволию в Московском царстве пришел конец.

«На Глеба и Бориса за хлеб не берися», — говорят мудрые люди.

Полковник Лазорев Андрей Герасимович в крестьянском деле ни командовать, ни самовольничать не любил. Не велено хлеб убирать, ну и ладно. Лучше день потерять, чем урожай.

Борис и Глеб в народе зовется Паликопны, а народ пустословить не станет. Значит, горели копны в этот день от грозы, еще как, наверное, горели.

На уборку своих хлебов полковник простодушно пригонял драгун. Правду сказать, кормил он их в эти дни не за царевы, а за свои. Быка резал, несколько овечек, а с окончанием работ еще и поил. Выставлял несколько бочонков, чтоб каждый черпал из них своею меркой.

Драгунам, среди которых многие были крестьяне, на полковника работать нравилось. Не вино разливанное прельщало, а то, что полковник Андрей сам брал косу и косил со всеми наравне, да и лучше всех еще. Дворянину кругом воля: в работе и в безделье.

Лазорев драгун на поле пригонял не ради того, чтоб свою полковничью спесь потешить. Землю он от царя получил. Хорошую землицу, просторную, а вот крестьян на ней было мало.

Чтоб день совсем уж не пропал, Андрей с драгунами косил траву на лесных полянах и вокруг озера. Дни наступили жаркие, потому рано начали и рано кончили.

Разморенные жарой работники собирались под древними дубами. Здесь была тень и приготовленный крестьянками обед.

Андрей, отирая подолом рубахи пот с лица, увидал на лугу дрожки своей жены Любаши. Гнедая кобылка, прозванная за легкость бега Птичкой, несла дрожки с такой веселой охотой, что всему белому свету было видно — ездок у лошадки милый, славный человек.

Андрей, забыв, что держит в руках намокший от пота подол рубахи, загляделся на жену, а драгуны, понятливо улыбаясь, — на своего полковника. И было им хорошо от чужого, но такого близкого счастья.

Дрожки с Любашей подкатили совсем уже близко, когда показался на лугу верховой. Андрей, заправляя рубаху в штаны, шел навстречу жене, а сам, чуть щурясь, взглядывал в сторону всадника. Это был кто-то чужой. Сидел на лошади скверно, погонял ее нервно.

— Приморился? — спросила Любаша, одновременно останавливая лошадь, оглядывая мужа, снимая с бочонка крышку и подавая ковш. — Здесь квас, а в другом бочонке — медок.

Андрей зачерпнул квасу, припал, выпил единым духом.

— Ты всегда вовремя! Так пить хотелось.

И с открытой тревогой посмотрел мимо жены на всадника, и Любаша тоже обернулась.

— От князя Мещерского! — крикнул человек, осаживая лошадь. — У нас бунт! Скорее на помощь!

Человек был потен, бледен, одет наспех.

Андрей черпнул еще квасу, подал всаднику.

— Расскажи толком.

— Князь взял в услужение девку-крестьянку, а крестьяне хоромы окружили.

— Ну и что дальше?

— Ничего! Грозятся.

— Девку вернул?

— Девку теперь не воротишь. Бабой стала.

Андрей вырвал у гонца ковшик.

— Напакостят и сами же кричат, что их ограбили.

— Драгун бы! — сказал гонец. — Да поскорее! Прибить ведь могут. Пожечь.

Драгуны, расположившиеся на отдых, слушали, поглядывая на полковника. Андрей поморщился.

— Василий Большой! Покудин! Собирайтесь!

Посмотрел на Любашу, лицо у жены стало озабоченным.

— Вернем бабу — успокоятся! — сказал Андрей и, повернувшись к драгунам, опять приказал: — Матвей суздальский, ты тоже собирайся.

Принялся надевать кафтан, принесенный драгунами. Любаша и повздыхать не успела, а муж был в седле, при оружии, и рядом три богатыря-драгуна седлали своих коней.

— Ты, Любаша, баню вели истопить! — сказал Андрей. — Приеду вечером. Хлебов-то осталось на полдня. Завтра, Бог даст, закончим.

И поскакал вслед за гонцом унимать крестьян князя Мещерского.

Толпа крестьян заняла двор княжеской усадьбы. Мальчишки сидели на столбах забора и, видимо, караулили князя — не побежит ли через окно, не скакнет ли с чердака.

Рыжий, краснорожий мужик привез очередной воз соломы и не торопясь скидывал ее возле парадного крыльца.

— Не отдашь Дарью, сожгу тебя, князь! — крикнул мужик, стукнув вилами в окно. — И тебя, и всех твоих псов-прихлебателей.

— А Дарья-то?! — крикнули из дома.

— Выпрыгнет!

— А мы ее свяжем!

— Тогда все вместе сгорим. Как дом со всех сторон займется, так и я к вам приду. — Рыжий мужик оглянулся на своих. — Глядите за ними, еще воз привезу.

Положил вилы в телегу, взялся за вожжи и, разворачивая подводу, увидел въезжающих во двор Лазорева с драгунами.

— А ну-ка, все по домам! — гаркнул полковник, направляя коня через толпу под окна княжеского дома. Кнутовищем постучал по раме. — Князь Мещерский! Именем государя без мешканья верни девку жениху! Не то велю стрелять!

И во дворе стало тихо, и в доме примолкли.

— Ну! — крикнул, сердясь, полковник.

Боковое окошко с треском распахнулось, и, взвизгнув, вывалилась из него сдобная белая девица.

— Получили — рас-хо-ди-ись! — весело и грозно пропел Лазорев, наезжая конем на толпу. — Зачинщика мне!

Толпа отшатнулась к воротам.

— Чтоб всех вас не пороть — зачинщика! — улыбался с коня Лазорев.

Ему стало и впрямь весело — вот и бунту конец.

— Не трусь! — прикрикнул на толпу. — Князь-то ваш в Сибирь небось вас разбежится загнать, а я и заступлюсь. Одного выдайте. Умели бунтовать — умейте повиниться. Что?! Жидки на расправу?

— Чего разговорился-то? — крикнул Лазореву рыжий мужик. — У тебя бы невесту силой отняли, ты бы небось тоже не молчал.

— Ты еще со мной мериться вздумал! — Кровь бросилась в лицо Лазореву. — Ах ты, разговорчивая скотина! — Выхватил из ножен саблю.

Мужик нагнулся, поднял камень — и все. Полковник Лазорев провалился во тьму, как в прорубь.

Савве приснился кузнечик. Стоит, как мужик, и косу точит, зеленый, с крылышками, и глазки черные на затылке, но ростом с мужика, и коса у него мужицкая.

Чжик, чжик! — звенит коса под бруском.

Открыл Саввушка глаза, и дух у него занялся. Прострадал он вчера с Енафой до третьих петухов и спать завалился в ясли — сил не было на сушила лезть.

Чжикала не коса в зеленых лапках кузнечика, то бились в деревянной бадье струи молока. Енафа доила корову, подоткнув за поясок подол платья. Вся девичья красота была перед глазами Саввы, и он таращился, не смея ни спрятаться, ни зажмуриться.

Корова переступила с ноги на ногу.

— Стой ты! — хлопнула ее по коленке Енафа и увидала над яслями всклокоченную голову Саввы.

— Ох! — сказала девушка и обмерла, не зная, куда ей деваться, а Савва встал в яслях как столб.

Постоял-постоял, перешагнул жердину, обошел корову, схватил Енафу, поднял, отнес в ясли…

Корова потянулась мордой к Енафе, лизнула мокрым шершавым языком в шею.

— Голубка моя! — Енафа одной рукой гладила корове морду, другой закрыла лицо и расплакалась.

— Ты что?! — выбираясь из яслей, перепугался Савва. — Ты что?

— Сты-ы-ы-дно, — всхлипывая, прошептала Енафа. — Уйди, бога ради!

Савва послушно побрел прочь, но в дверях катуха, взявшись руками за притолоку, подтянулся вдруг, повисел и, медленно опустив ноги на землю, повернулся к яслям.

— Нет уж, не пойду один. Вместе пошли.

— Куда?!

— К батюшке, матушке.

— Ой! — схватилась Енафа за голову. — Господи!

— Ничего, — сказал Савва, садясь перед Енафой на корточки. — Поколотят да и поженят.

— Саввушка! — Енафа ткнулась головой милому в плечо. — Стыдно-то уж очень.

— Стыдно, — согласился Савва и вздохнул. — Я сам скажу… Да ведь со всеми этакое приключается.

— Со всеми! — повеселела Енафа, поглаживая корову, и опомнилась: — Молоко-то!

С бадьей молока, рука в руке, грохнулись у порога на колени Енафа с Саввой.