Они вышли из ризницы в слезах.

Ударяясь о море, поплыл над Соловками печальный звон колоколов.

— Ах вы, красавчики мои! Ах вы, овечки земные! — Иван Неронов, опустив с плеча корзину, стоял на крошечной, среди тесных молоденьких сосенок полянке, а перед ним на парной майской земле паслась на солнышке кудрявая отара сморчков.

Он достал нож и, опустившись на колени, принялся срезать грибы, не трогая махоньких и с удовольствием разглядывая большие.

Весенний гриб сморчок самый вкусный, но и самый коварный. Приготовить его надо умеючи, не то быть беде.

Неронов забрался в лес, чтобы дать передышку изболевшейся душе. Все последние недели свободное от служб время уходило на крикливые споры. Уж и договаривались заранее, чтоб не кричать — горлом никого не возьмешь, а все кончалось криком да попреками. Дураками друг друга крестили почем зря. А ведь на каждом кричальщике сан, ряса и забота о судьбе всей России. Никак не меньше.

На всех был грех: смертью старого патриарха Иосифа никто из них не огорчился. Боязливый, поглупевший от старости, Иосиф был непреодолимой помехой, а временами попросту врагом всякого устройства обветшалого от нерадения церковного хозяйства. Три года назад, противясь единогласию, Иосиф созвал собор. И тот собор объявил: «На Москве учинилась молва великая и всяких чинов православные людие от церквей Божиих учали отлучитися за долгим и безвременным пением». И указано было: «По всем приходским церквам божественной службе быти по прежнему, а вновь ничево не вчинати».

Означало это, что попам разрешалась служба, когда они разом читали всяк свое. Слова понять в таком гаме было невозможно, а молящиеся и не пытались понимать: судачили о своих делах, бродили по церкви. И всем было хорошо, попам и прихожанам.

Государь соборного постановления не утвердил, а Стефан Вонифатьев на что человек кроткий, но и тот кричал:

— Патриарх и власти — волки и губители, а не пастыри! Многогласием уничтожается истинная церковь Христова!

Иосиф царского гнева испугался, но еще больше боялся он возмущения народного против московского засилья, и, не умея разрешить противоречия, послал он грамоту константинопольскому патриарху, спрашивая: можно ли служить литургию двумя потирами, подобает ли в службе читать единогласно, что делать с женами, которые, оставляя нелюбимых мужей, самовольно постригаются в монахини, можно ли делать священниками женившихся на вдовах или вступающих во второй брак?

Все это летело в голове Неронова чередой, заслонив грибы, и он огорчился. Встряхнулся от дум, как от наваждения. Взял еще несколько сморчков, но понял: радости нет. Он взвалил корзину на плечи и пошел вон из леса.

Иосиф думал, видно, что помрет, не дождавшись ответа восточных патриархов, но ответ пришел. О единогласии было сказано определенно: «Оно не только подобает, но и непременно должно быть». Патриарх грамоту прочитал и ничего в пользу перемен не сделал.

Но вот — нет его! А стало еще труднее: нужно выбрать нового патриарха. Ошибиться в выборе никак нельзя. На патриаршем месте должен быть не сиделец, но строитель. Великий строитель церковного дела. И опять же боязнь. Попадет на патриаршье место ретивый человек — беды не оберешься. Царь молодой, боголюбивый, всех слушает и всех слушается. Из любви к Господу, к церкви — непременно под пятой у патриарха будет. Потому-то святейшим должен быть человек совестливый, знающий свое место. А таковым был один Вонифатьев.

Избрать бы Стефана, да и делу конец. Стефан — духовник царя, его правая рука.

Но сам Стефан о том и речь не хочет заводить. Царь на патриаршье место вознамерился возвести Никона, новгородского митрополита. Тут ничего не скажешь, Никон известный подвижник, суровый, но ведь и неужива. Со старцем Елиазаром в Анзерском скиту не ужился, в Кожеозерском монахи на него жаловались за чрезмерную суровость, в Новгороде Никона народ побил. На тихого пастыря рука бы и у злодея не поднялась, а уж коли били, так знали за что.

Уломать надо царя. Пусть своего духовника почтит великим почетом. И вот же ведь, упирается Стефан. Тает драгоценное время. Тает! Примчится Никон, очарует царя.

«А тебе-то чего больше всех надо?» — спросил себя вдруг Неронов и рукой махнул: таким уж мать родила — за всех думать, за других страдать.

Он заплутал и выбрался на дорогу далеко за полдень. По дороге, вихляясь колесами, тащились три телеги. Он догнал последнюю. В телеге была поклажа и людей было довольно, шестеро. Ему, однако, сказали:

— Садись, грибник!

Он передал людям корзину, потом, попрыгав петушком, заскочил в телегу.

Сладко заныли находившиеся по лесу ноги.

— Сморчки! — заглянул в корзину сидевший в телеге поп с очень знакомым Неронову лицом.

— Сморчки, — закивал головой Иван, напрягая память. — В Москву?

— В Москву, — ответил поп со вздохом.

— Всем семейством?

— Всем гуртом.

Телега ухнула колесами в выбоину, пыль поднялась густая, пахнущая лошадьми, телегами, прежними дождями. Разговор оборвался, и Неронов задремал.

Его разбудили в городе.

— Не проехал своего дома?

Неронов огляделся.

— Не проехал. Мне словно бы по пути с вами. — И опять задремал.

И вдруг он понял, что лошади стали. Открыл глаза и обрадовался: до самого дома довезли.

Спрыгнул с телеги, взял корзину. И только теперь сообразил: подводы приехали к воротам его двора. Люди, уставшие от долгой езды, выбирались из телег, разминали ноги, терли себе поясницы, и в глазах каждого были сиротство и страх.

Никак не понимая, что это за люди и почему они привезли его к дому, Неронов подошел к калитке в воротах.

Нерешительно стоящие у калитки люди уступили ему место и право дернуть за шнур колокольца.

Неронов за шнур дернул, а потом поглядел на приезжих да чуть корзину не уронил.

— Аввакум!

— Батько Иван! — воскликнул Аввакум изумленно.

— А это брат, что ли, твой? — Неронов ткнул пальцем в грудь попа, с которым ехал в телеге.

— Братец! Евфим!

— Так я с вами от самого леса еду! Ахти! Ох-хо-хо-хо! — закатился Неронов и смеялся до слез.

Калитка была отворена, в калитке стояли домочадцы и, не понимая, что происходит, глядели, как смеется-заливается хозяин их, а с ним на все голоса хохочет табор, мужики, женщины, дети.

Потом топили баню, мылись с дороги, обедали. За пирогами Неронов рассказывал гостям о недавнем событии, поднявшем на ноги всю Москву:

— Сподобился я, грешный, зреть и участвовать в перенесении мощей Иова. Добрый святитель был. Я иной раз погляжу на себя со стороны, так плакать хочется. Себя-то мы больше Господа любим. На словах ахти как резвы, да на расправу жидковаты. Прежние святители не чета нам.

— Не чета, — согласился Аввакум, виновато понурясь плечами. — Иов-то, слышал я, мученик?

— Мученик. Утверждал христианство между мордвою и татарами. Боле четырех тыщ крестил. Особенно в селе Конобееве. Там у мордовских язычников самое гнездо было, а он, смерти не боясь, пришел к ним с Христовой правдой. В Рязани, в Архангельском соборе, мантия его хранится с двумя прошибами от стрел. В Москву мощи принесли в понедельник шестой недели Великого поста. От Тушина стрельцы гроб на головах несли. Поставили у Тверских ворот в Страстном девичьем монастыре. Здесь мощи государь встречал, патриарх Иосиф и архиепископ Михаил.

— Это какой же?

— Муромский и рязанский. Он у новгородского митрополита Никона был ризничим. Никон его и посвящал в архиепископы.

— Никон-то ведь сосед мой, — сказал Аввакум. — Я из Григорова, он из Вельдеманова.

Глаза Аввакума светились радостью: это все-таки презанятно, когда твой сосед в друзьях у царя. Неронов увидал эту радость и вздохнул:

— Никон мягко стелет, вот только до сна ли будет на его пуховиках?

— Ты не любишь Никона? — огорчился Аввакум.

— Я тебя люблю, потому что вижу, как живешь, как мучаешься… Никон только с виду мудрец. Он — голова горячая. Схлестнулся с новгородцами, и что же? Сразу в церковь — и всех проклял! Всех! И был за то бит. А я говорю — поделом бит, на злобу злобой ответили.