— Ты про что? — испугался Лазорев.

— А не про что! Хорошо, коли есть вечное. Не забудут они нас.

— Кто не забудет?

— Луна, солнце, звезды, Господь Бог.

— Чудно ты говоришь, Любаша.

— А что ж чудного? Не хочу, чтоб про нас с тобою забылось. Я так люблю тебя, что об одном только и жалею: не могу дышать твоим дыханием, не могу твоим сердцем стучать.

— Да ведь и слава богу, что мы не один человек. Слава богу, что двое нас.

Утянула Любаша Андрея в баньку, а когда налюбились, спросила:

— Неужто нам отсюда хода нет?! Царица с патриархом уехали. И боярыня Морозова с ними. И все иные… Что ж мы-то сидим и ждем?

— Теперь поздно уезжать, — сказал Андрей.

Она посмотрела ему в глаза.

— А если бы… а если бы я… побежала?.. О! Я вижу, как ты смотришь. Ты ради царской службы и меня бы не пощадил?

— Зачем ты так говоришь? — Андрей опустил голову. — Да ведь если бы и побежала отсюда, так то была бы уже не ты, не Любаша.

— Но кто же?

— Та, что охотится за живыми.

Жена перевела дух.

— А ведь и правда… Господи, ведь никогда и не думалось, что жить так хорошо. А ведь хорошо, Андрюша?

— Хорошо, Любаша.

— Ах, коли можно было бы с конца да назад все прожить, все самое хорошее. Да и плохое тоже.

— А пошли-ка спать-почивать, — сказал Андрей. — Утро вечера мудренее.

Нет, не всякое утро мудренее вечера. Не всякое.

Сел Андрею на голову красный петух.

Проснулся — кругом пламя. На потолке, на стенах, сам воздух в огне. Поглядел на руки — с пальцев огонь стекает, снизу вверх.

«Горим!» — хотел закричать Андрей. И не закричал: побоялся пламенем, сидящим у него в груди, сжечь дом, двор, а то и всю Москву.

Однако ж тотчас и пожалел, что огня из себя не выпустил. Стало его распирать огнем во все стороны. Прошиб головой крышу, проломил задом постель, боками — стены. Зубищи, как у верлиоки, все клыками стали. С каждого клыка — огонь и кровь.

«Боже ты мой! — завопил Андрей. — Да бегите же вы от меня прочь, люди! Сожру вас всех! Кого не сожру, сожгу!»

— Любаша, беги! Прячься! Я иду!

Но Любаша, крошечная, ему по голень, тянула к нему руки и не бежала от него прочь.

Тогда он застонал, грохнулся с высоты оземь и рассыпался жалящими насмерть искрами.

Письма Пронского и Хилкова на имя царицы передавали через огонь.

Первые письма Никон нетерпеливо принимал от Арсена Грека и читал.

На этот же раз он убрал руки за спину, а на Арсена Грека закричал:

— Что вы всякое мне под нос тычете? Для того ты и состоишь при мне, великий грамотей, чтоб читать и писать!

Арсен Грек поклонился и прочитал письмо, в котором князь Пронский сообщал о волнениях, о том, что мор усиливается, померших сосчитать невозможно. Сообщал также, что некая Степанида Калужанка рассказывает с папертей о видении: мор послан в наказание за печатанье новых, испорченных греками книг. О том же проповедует и ее брат Терешка, хотя рассказывает иное видение.

— Садись и пиши! — приказал Арсену Никон. — Степанида с братом своим Терешкою в речах рознятся. Значит, врут! И вы бы впредь таким небыличным вракам не верили. Печатный двор давно запечатан. Книг не велено печатать для морового поветрия, а не для бездельных врак! Так все и напиши, как я сказал. И про враки оставь. Высек бы за враки всех, да ведь им, злодеям, даже чума не страшна.

Царицын стан был на реке Нерли.

Луга цвели в тот год, как перед концом света. Цветы лезли из земли красоты невиданной, лохматые, глазастые. Грибы росли колдовские — кругами. Меж деревьями порхали синие сойки, лебеди на реку садились черные, красноклювые, со змеиными шеями.

И вдруг — заморозок. Посреди лета!

Проснулись, а трава поседела. Даже Никону страшно стало.

Но к тому времени он уже знал: всюду мор — в Нижнем Новгороде, в Калуге, в Торжке, в Твери, в Туле и Рязани, в Угличе и Суздале, в Переславле-Залесском, в Звенигороде, а вот в Калязинском монастыре покойно.

Как проснулась царица, так тотчас собрались, и огромный поезд тронулся в путь. В Калязин.

На войне так не берегутся в походе, как Никон шел. Впереди три разведки: дальняя, средняя и короткая. И не зря.

Уж солнце садилось, когда вдруг скачут, машут, кричат:

— Стой! Впереди через дорогу перевезли мертвое тело!

Стали. Через полчаса новый гонец.

— Перевезли тело дворянки Гавреневой. Умерла от чумы.

— Сколько верст до заразного места? — спросил Никон.

— Али пять, али семь!

— На дороге и по обеим сторонам сажен на десять, а то и на двадцать накласть дров и место выжечь. Да смотрите — гораздо выжечь! — строго-настрого приказал, а сам пошел успокоить царицу.

Мария Ильинична сидела, затворясь, в карете, царевич Алексей Алексеевич был с нею.

Сверху с кареты спустили полог, Никон вошел под этот полог и только потом отворил дверцу.

— Что там? — осторожно спросила Мария Ильинична, а у самой страх в глазах.

— Дорогу починяют, — сказал Никон. — Дорога нехороша.

— Я слышала — чумную перевезли. Рисковать-то я не вольна, — снова сказала Мария Ильинична, указывая глазами на спящего в пеленках царевича.

— Беспокоить тебя попусту не хотел, великая государыня, — признался патриарх. — Я приказал место выжечь. Огонь спалит заразу.

— Землю тоже надо бы срыть, — сказала царица.

— Как же без этого? Обязательно сроем. Сажени на полторы на дороге и на сажень по обочинам.

— От царя вестей нет. Я уж плакала нынче.

— Ан и напрасно! — улыбнулся Никон. — Письмо есть! Я его тебе, царицушко, принес. Заплутало письмо, ища наш поезд. А письмо доброе. Почитай-ка вот.

Письмо было короткое, писанное с первой до последней строки рукою Алексея Михайловича.

«А об нас бы вам не печаловаться, — писал государь, — а мы милостью Божиею и отца нашего великого государя, святейшего Никона, патриарха Московского всея Великая и Малая и Белая России молитвами, в своем государеве походе. А мы, перебрався на вьюки, пойдем сего дня на Смоленск. А грязи непроходимые, и того ради дела Божия не оставим».

— Ах, святейший! Ах, милый ты человек! Все-то успокоишь и обрадуешь. Я коли смела, так одними твоими молитвами. — Царица вдруг взяла Никона за руку и прижалась к ней щекою, слезы так и закапали из прекрасных глаз.

Никон смутился царицыному порыву. Благословил ее, благословил кормилицу и младенца.

— Распоряжусь пойду.

Вышел из кареты и, отойдя от нее подальше, приказал своему человеку Агишеву:

— Скачи на то место, где дорогу выжигают. Как выжгут, пусть уголье, пепел и землю снимут на сажень. Старую землю пусть увезут версты за две — за три, а на старое место пусть новой земли насыплют.

Агишев ускакал.

— Помолимся! — сказал Никон свите. — Под частыми звездами, под куполом небесным, как молились издревне пустынники и пророки. За бедную нашу Россию, казнимую недугом.

Небесный купол над Рыженькой был столь чист и высок, что Малах только вздохнул. Под такою-то синевой творилось на земле великое несчастье. Откуда его надуло, одному Богу известно. От дождя — крыша, от половодья — лодка, от морового ветра и в подполье не отсидишься.

За три дня половина Рыженькой померла. Кинулись к монахам, чтоб отмолили напасть, но монастырские ворота затворились перед толпою. Приходский поп Василий в первый день мора скончался, дьячок во второй. Ходили всем селом на святой ключ. Омылись, окропили дома и дворы, но болезнь не убывала.

Малах ударил в било. Люди сбежались в надежде услышать, где и как искать спасения.

— Надо мертвых похоронить, — сказал Малах. — От их смрада болезнь настаивается и крепчает.

— Кто же убирать будет? — удивился Емеля. — Страшно!

— На «Отче наш» будем считаться, — предложил Малах. — На кого падет «Аминь», тот и могильщик. Троих будет достаточно.