Арсен Грек лукаво улыбнулся:

— О пастырь мой, моя дума была не о великом… Ты давеча велел похвалить варщика кваса. Но что ему — похвала от слуги. А мастер сей всего-то в двух шагах — через сени.

— Будь по-твоему. Перебели листы, а я квасника проведаю.

…Отворив дверь в малую светелку, Никон увидал сидящую за рукодельем девицу с такой лебединой грудью, что на иное уж и глядеть не мог.

— Ах ты боже мой, какое рукодельице! — говорил он, приближаясь к девице.

— Да какое ж такое? — отвечала девица поспешно. — Ничего такого особливого.

— Ах ты боже мой! Да как же не особливое! — не согласился Никон, призадумавшись…

За завтраком, пребывая в прекрасном расположении духа, Никон затеял разговор о предметах зыбких и весьма опасных.

— Скажи мне, — говорил он, глядя поверх головы Арсена. — Правду скажи! Вот ты, человек великой учености, во многих землях и народах бывший, скажи мне, какой из народов по уму, по делам своим, по жизни — самый лучший? Кого русским людям не стыдно в пример себе взять, от кого и чему можно научиться и что, по-твоему, нам, русским, перенимать надо в первую очередь?

Разговоры эти были для Арсена Грека трудные. Юлить под пронзительным взглядом Никона невозможно, ложь, даже малую, тот чуял безошибочно и солгавшим — не прощал.

Арсен Грек заплакал.

— Помилуй бог! Чем я обидел тебя? — изумился Никон.

— Святейший патриарх! — Грек встал во весь свой прекрасный рост, поклонился до земли. — Прости мне слабость и глупость, но ведь страшно мне, подножию твоего сияющего престола, судить о предметах, о коих один Бог ведает. Хитрый ум мне подсказывает, каким ответом вернее всего угодить господину моему, но ведь я хочу служить тебе правдой, а не ложью. Ложью многие служат.

— Верно, — сказал Никон, — ложью многие служат. Садись и говори правду.

Арсен Грек сел, взял со стола затейливой работы серебряную чарочку и стал говорить, словно считывал слова с узорной вязи:

— Нет спору, русские люди обладают многими превосходными качествами. Они сильны телом и духом. В этом я убедился, сидя на Соловках. К чужой беде русский человек отзывчив, готов помочь, чем только может, и никогда не отделывается малой подачкой. Я замечал, что, помогая ближнему, русские как бы входят душою в тело просящего и действуют со всею страстью, будто сами подверглись испытанию. Такого участия ни в Европе, ни на Востоке не сыщешь. Но есть у русских качества, которые не только мешают им самим, но и приносят вред государству. — Поглядел на Никона. — Говорить ли?

— Говори.

Арсен снова уставился на чарочку.

— Русские люди на удивление недоверчивы ко всему иноземному. Для них — пусть плохое, но свое. Они чрезмерно уповают на свой ум, тогда как народы Европы сообща, перенимая новшества друг у друга, давно уже обзавелись многими приспособлениями и ухищрениями, которые облегчают труд. Скажу также о дурном. Русские люди завистливы. Сосед может отдать соседу последнюю рубашку, если у того сгорит дом, но тот же человек возведет на соседа напраслину, ежели тот, разбогатев, купит себе и жене своей дорогие шубы…

— Ты скажи, что есть помеха государскому благополучию? — прервал Арсена Никон.

— Господи! Да конечно же безделье! Загляни в любой приказ, вид у каждого важный, неподступный, но ведь никто ничего не делает.

— А это мы тотчас и проверим! — загорелся Никон.

Втор-Каверза сидел на том же месте, что и при Плещееве. Хозяева приказа менялись, но сметливый, верный, как пес, слуга каждому нужен.

О Плещееве давно забыли, жизнь потишала. Втор-Каверза раздобрел и сам уже полагался более на подручных, чем на собственную прыть.

День близился к половине.

Перья поскрипывали все слабее, слабее. Иные и вовсе замирали на полуслове, полубукве. Глаза писарей заволакивало непроницаемой загадкой, губы отмякали, отвисали, уши же, наоборот, оттопыривались в сторону первого стола, откуда могло последовать внезапное распоряжение, но Втор-Каверза уже сронил на грудь слюнку, и в носу его посвистывала тоненькая, никому, однако, не противная дудочка. И вдруг писарь по прозвищу Енот сказал:

— Муха.

Все, кто не спал, поглядели на потолок: точно — муха. Летом сия гостья за невидаль сойти никак не могла, но была она огромная, навозная, с блестящей синей спинкой, жужжала грубо и громко, словно в пустой бочке.

— Как бык! — сказал Енот.

Втор-Каверза проснулся, поглядел на муху, растирая пальцами мокрое место на груди. Подумал и сказал:

— Пауку бы ее.

И что за диво! Тотчас муха задела паутину, запуталась.

— Провидец! — прошептал Енот, и все со страхом поглядели на благодетеля, которому речение Енота весьма понравилось.

— Будет тебе паук, будет! — строго сказал Втор-Каверза, и все стали ждать паука.

И проморгали — до того паук тот был невзрачен и мал! Но муха вдруг застонала на весь приказ, как дура какая, истошно, басом.

Втор-Каверза даже посокрушался:

— Экий прыщ! А поди ж ты, совсем запынял.

— Может, снять паутину-то? — спросил Енот.

— Пусть! — слабо махнул рукой Втор-Каверза. — Пауку тоже есть надо.

— Охотник! — подхватили приказные.

— Большой ловкач.

— Этот свое не упустит!

А между тем патриарх Никон уже катил в Кремль, думая, как он сейчас нагрянет в первый попавшийся на глаза приказ, что сделает с ленивцами и чем поощрит тружеников.

На Пожаре послал Арсена Грека разменять в лавках на полуполтины дюжину ефимков. Ему теперь представлялось, как, войдя в приказ, он отколотит нерадивцев своим посохом, а потом побитых наградит. И конечно, такая учеба пойдет всем на пользу, а молва о патриархе разнесется самая пристойная.

В палату, где сидел Втор-Каверза, Никон вошел в тот миг, когда приказные уже потеряли интерес к мухе и откровенно дремали, ожидая сигнала к отпуску на обед.

— Ночью спите и днем спите? — спросил Никон, появившись как из-под земли. — А когда же вы бодрствуете? Когда государю служите?

И тотчас, заведя посох за спину, хватил им крайнего, бедного Енота, который один во всей палате не спал и даже писал. Удар пришелся по шее. В глазах у писаря потемнело.

Никон ударил каждого, и Втора-Каверзу тоже.

— Если будете спать, — пообещал патриарх приказным, — всех отправлю в Сибирь жиры протрясти. Вот вам мой наказ: все бумаги, все дела, задержанные и новые, за единый месяц сотворите разумно и по всей правде. А не будет по-моему, и вам пощады не будет. За радение же государю и разговор иной, за радение будет вам награда. И вот задаток к той награде!

Взял у Арсена Грека мешочек с деньгами и каждому самолично дал по полуполтине.

Получая деньги, побитые мгновенно веселели, и патриарх тоже развеселился.

— Что ты сидишь, как аршин проглотил? — спросил он, останавливаясь у стола Енота.

— Хрустнуло, — сказал Енот, боясь пошевелиться, — в шее хрустнуло.

— Так вот тебе полтина, коли хрустнуло! — засмеялся Никон, брякая деньги перед несчастным писаришкой.

— И у меня хрустнуло! — тотчас завопил Втор-Каверза.

— Вот и тебе! — Никон и ему дал полтину.

— И у меня!

— И у меня! — радостно завопили приказные.

— Вот вам всем ефимок на… — Никон поиграл глазами, — на… свечи!

— На свечи! — радостно гоготали приказные, поглаживая кадыки.

— Святейшему патриарху слава! — закричал петушком Втор-Каверза.

— Слава! Слава! — грянули приказные.

— Но уговор-то помните, — сказал Никон и пошел к выходу, весьма всем довольный.

Едва дверь за патриархом закрылась, Енот тихонько пополз с лавки и брякнулся на пол.

— Эй, поглядите! Что с ним? — крикнул Втор-Каверза.

— Помираю… Помираю, братцы, — прошептал Енот. — Патриарх, видно, убил меня.

Сказал и очень удивился сказанному.

Улыбнулся. Улыбка была виноватая: подгадил товарищам, застолье испортил.

Сильно пахло старым, немочным телом. Вошедший стоял в нерешительности, со света он пока ничего не видел, кроме бревенчатых стен да махонькой печки в углу, совсем игрушечной.