— Мусяхин, — подсказал князь Хилков.

— …Мусяхина мы, патриарх и великий государь, приговариваем к смирению на Соловках. Земли его отписать половину на имя государя, половину отдать на церковь.

Никон сжал тонкие губы, глядя прямо перед собой, но каждому из думцев казалось, что патриарх смотрит на него.

Глухо, зато с необычайной поспешностью приговорили: «Быть по сему».

Патриарх сел, сказал спокойно, внятно:

— Теперь возьмем первое дело, какое мне пересказал князь Михайло Петрович Пронский и решение которого вы отложили до возвращения из похода великого государя… Дело о бунтах отсрочке не подлежит. Бунт — заразнее чумы, саму память о нем нужно закапывать на три сажени! Властью, данной мне великим государем, объявляю: глупого того дворянина, не совладавшего с дворней, — отослать в Сибирь. Там версты длинные, опасности многие. Думая о Боге и спасая себя, ума наберется быстро! Бунтовщиков беру на свое имя, жить им отныне на острове Кий, где во славу Господа ставлю я церковь. Кругом острова — вода. Коли и станут рассказывать о том, как дворянина выпороли, так разве что рыбам, а рыбы, слава богу, немы.

Слушали Никона затаив дыхание.

Воодушевясь, он приказал зачитать ему приговоры по делам воистину государственным, ради которых и собиралась Дума.

В Москву прибыл киевский войт Богдан Самкович с бургомистром. Ударили государю челом о подтверждении магдебургских прав и прочих привилеев города Киева. Все это было пожалованьем польских королей. Однако киевские старосты и каштеляны не очень считались с королевскими грамотами. Земли у города отнимали в пользу замка и католических монастырей, мещан заставляли давать корм войску, гоняли в извозы… Были у киевлян и особые просьбы: на устройство трех ярмарок в году, на варение меда для вольной торговли дважды в год под большие праздники, причем весь воск поступал в церкви на свечи и на пропитание нищих. С подобным челобитьем к государю обращался город Переяслав во время посольства Богдановича и Тетери. Государь город пожаловал, подтвердил и магдебургское право, и прочие привилеи.

Поэтому Боярская дума по всем статьям киевских челобитчиков, кроме двоих, сказала: «Быть по-прежнему», и Никон приговор Думы утвердил без замечаний, согласился он и с отказами. Киевские мещане, ввиду разорения города нашествием Радзивилла, просили на десять лет освободить их от ежегодного взноса в казну воеводы. Сумма взноса равнялась трем тысячам злотых. Дума и Никон сказали — нет. Не были возвращены городу земли, захваченные казацкой старши́ной.

— Нелепая статья, — сказал Никон недовольно. — Умные люди, а понятия никакого. Кто же будет ссориться с казачьим войском во время войны? Вот уж воистину — всяк печалится о той рубашке, что ближе к телу.

Дела были закончены. Никон встал, благословил Думу.

— Помолимся о ниспослании победы нашему государю и всему русскому войску: «И даждь им сердце мужественно на сопротивныя враги, ангела светла посли им, врагом же страшна и ужасна, запинающа же и погоняюща, и сердце их расслабляюща, и дерзновение в бегство претворяюща. Аминь».

Никон укрылся в своем тайном жилище. Здесь, вдвоем с Арсеном Греком, они готовили церковный собор, держа в уме постановления Константинопольского собора, который, учреждая на Руси патриаршество, заповедал русским пастырям искоренение церковных новин.

Арсен Грек потрудился на совесть, выискивая в обрядах московской службы отклонения от службы греческой церкви. «Новин» набралось немало, и теперь, составляя для собора документ, Никон выстраивал «новины» по степени их предосудительности.

Арсен Грек сидел за столом, готовый записывать, что ему скажут, но Никон медлил, и верный его подсказчик пришел ему на помощь.

— Наиболее тяжкие искажения проникли в саму жизнь верующих, — осторожно сказал Арсен. — Двуперстие вместо истинного троеперстия, сугубая аллилуйя, чтение в символе веры «истиннаго»…

— Не-ет, — сказал Никон дрогнувшим голосом. Он стоял к Арсену спиной, и тот видел, как побагровела шея у патриарха. — Все, о чем говоришь, — истина, но волк пожирает овцу не за то, что она знает о нем правду, а потому, что он — волк. Без государя мы только овцы… Нет, с этим надо обождать.

Дотронулся рукою до чела, поглядел на ладонь.

— Жарко. Схожу напьюсь…

Вышел в сени, где стояли жбаны с квасом и медом. Пить не хотелось, но не желал показать греку слабости на величавом своем лице… Постоял, взял серебряный ковшик, черпнул квасу. Выпил глоток и жадно допил до дна. Квас был крепок и так ударил в нос, что мозги прочистило тотчас.

Вернувшись в комнату, Никон взял у Арсена перо:

— Давай я буду писать, а ты говори.

Арсен никогда еще не стоял на лестнице жизни так высоко, как теперь. Ему нравилась в себе та храбрость, с которой он направлял патриарха, иной давно бы уж поплатился за ум и волю, но Арсен разгадал Никона. Никон был самодур для глупых, умных он брал на службу.

Статьи Арсен продиктовал спокойно, останавливаясь после каждой, чтобы выслушать возражения или уточнения. Однако Никон вел себя как прилежный писарь.

— Простые священники, — диктовал Арсен, — незаконно читают перед совершением литургии разрешительную архиерейскую молитву. Вошло в обычай оставлять царские врата отверстыми от начала литургии до великого входа… а это есть нарушение правила… При освящении храмов кладут мощи под престол. Попы дозволяют двоеженцам и троеженцам петь и читать на амвоне, что возмутительно. До сих пор, несмотря на патриарший указ, употребляются земные поклоны при чтении молитвы Ефрема Сирина. Недопустимо положение антиминса под покровом, вместо того чтобы полагать его на престоле открыто и на нем совершать таинство евхаристии.

— Рука устала, — сказал Никон.

— О пастырь мой! — улыбнулся Арсен Грек. — Твое терпение иссякло, а у меня иссякли замечания.

Никон отложил перо на полуслове: терпения на малое у него никогда не хватало.

— Допиши!

Ушел в сени выпить квасу. Вернулся с полным ковшиком, для Арсена принес.

— Выпей! Того, кто варил, — похвали.

Арсен Грек сначала поцеловал у патриарха руку, потом принял ковш. Никон, поглаживая бороду, взглядывая, как сверкают на пальцах изумруды и рубины перстней, пустился в размышления:

— Откуда, господи, взялись у нас неправые обряды? Кто ввел русских во искушение?

— Неграмотные переписчики.

— Неправда! — крикнул Никон. — Переписчик может титлу не ту написать, букву перепутать… Книги нам неправильные подсунули, вот что!

— Но кто и зачем?

— Кто?! — Никон засмеялся. — Латиняне! Знаем! Все их мерзости знаем. Когда крестоносцы захватили Константинополь, они первым делом сожгли правильные книги и напечатали поддельные. Не слыхал про этакое? Так слушай! По сей день те вредоносные книги печатаются в Венеции.

— Но зачем?! — искренне не понимал Арсен Грек.

— Да как же зачем?! Чтоб веру русскую испортить! Чтоб в молитве нашей крепости не было! Боятся они праведной веры, пуще смерти боятся.

«Неужели он верит тому, что говорит? — думал Арсен Грек, опуская голову. — Москали на подобные выдумки большие мастера…»

Представил себе, что будет, если эта версия проникнет в народ.

Никон в простоте душевной и впрямь верил в подмену книг. Чего еще ждать от вражьих детей латинян? Но у него было два ума и даже три: ум русский, и ум мордовский, и еще — ум патриарха… Помолчав, сказал:

— Попомни мое слово — враги мои, и Неронов среди них первый, будут говорить: Никон-де русский обряд по венецианским порченым книгам исправляет.

«Умен! — похолодел Арсен Грек. — Звериный ум. Знает, откуда будут когти и зубы. Надо ждать, что скоро затрещат хребты на дыбах».

— Чего раздумался? — спросил Никон, молодецки встряхивая гривой. — Кто мне на соборе поперек хоть слово скажет? Стефан Вонифатьевич? Был конь, да зубы у него повыпадали. Павел Коломенский? Этот себе на уме. Ум его и побережет от поперечного слова патриарху.