— Павел! Отец святой, ты ли? — раздался тихий, но радостный возглас.

Из-за печи с лавки поднимался навстречу гостю весь какой-то истончившийся, колеблемый воздухом белый старик.

— Стефан Вонифатьевич! — Голос у Павла Коломенского задрожал от жалости и отчаянья.

— Хвораю, — улыбнулся Стефан Вонифатьевич и сделал попытку наклониться под благословение, но его сильно качнуло. — Благослови, епископ.

— Ты бы на солнышко шел, Стефан, — сказал Павел, благословляя и усаживая болящего на лавку.

— Савватием меня зови. Я ныне — инок Савватий… На солнышко идти — мочи нет.

— А ты превозмоги себя. Солнышко — лучший врачеватель.

— Коли ты говоришь, чтоб шел, пойду. Тебя рад послушать. Ты — пастырь подлинный. Тебя Дух Святой возвел в архиереи. Иные через угодничество власть обретают. Живут по правилу: до Бога далеко. — И спохватился: — Тебе же на собор нужно! Отчего ты не на соборе?

— Душа попросилась прежде Никона тебе поклониться, Стефан Вонифатьевич.

— Савватий я.

— Отчего так все вышло? Зачем ты место свое быку уступил?

— Быку? — тихо засмеялся Стефан Вонифатьевич. — Не о себе думал, о государе.

— Вот ради государя и надо было постараться… — И осторожно спросил: — Не обижают?

— Спаситель и не такое терпел… Они бы, может, и рады обидеть, а все-таки стыдно. Монастырь сей у Красного холма во имя Зосимы и Савватия — основан на мои деньги, моим попечением. Ты бы шел на собор-то, гневить гневливого неразумно.

— Посоветуй, что делать… Никон даже символа веры не пощадил, одни слова меняет, другие вовсе выбрасывает.

— Сам сказал — бык. Пойдешь против — затопчет. Кому от того польза? Береги себя и многих убережешь от неистовства Никонова. Силой-то его теперь не одолеть, разве что лаской да смирением… Господи! Да не погубите же вы церковь нашу, превыше других стоящую в мире.

Торопливо покрестил Павла.

— Ступай! Ступай! Потом придешь, после собора. Неронов бы хоть унялся. Такие письма государю писал, аж страшно за него. Злое письмо. Все люди ныне злые. А ты злым не будь.

Расцеловались, всплакнули.

Собор начался всеобщим изумлением. Отныне священству предлагалось прославлять Господа Бога, попустившего своей волею «избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу, великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха».

Те, кто жил близко к Никону, ликовали, те, кто боялся Никона, ликовали пуще, чтоб не опростоволоситься, ликовали даже те, кто был патриарху врагом: ждали себе помилования за смиренность.

Далее собору представили подлинный греческий текст Константинопольского собора 1589 года, учредившего в России патриаршество. Перевод текста был зачитан.

Место, где говорилось о том, что все церковные новины подлежат искоренению и истреблению, было зачитано трижды.

— Сего ради, — обратился Никон к собору, — должен есть нововводные чины церковные к вам объявити.

Зачитал текст, подготовленный Арсеном Греком, и предложил вопросы для обсуждения.

Священство хоть и трепетало перед Никоном, облеченным ныне двойною властью, духовной и светской, однако посягательство на исправление текста «Символа веры» посчитало чрезмерно смелым.

Новая редакция предлагала опустить в восьмом члене символа веры слово «истиннаго», читать вместо «его же царствию несть конца» — «его же царствию не будет конца», вместо «рождённа, а не сотворённа» — «рождена, не сотворена», вместо «и во едину… церковь» — «во едину… церковь».

— Да как же можно извергнуть из символа святое слово «истиннаго»? — удивился соловецкий архимандрит Илия.

Ему разъяснил сам Никон.

— Мы ныне читаем, — сказал он, — «в Духа Святаго, Господа, истиннаго и животворящего»… Слово «Господь» в древнем греческом языке было и существительным и прилагательным. «Господь» переводилось и как «господственный», и как «истинный». Про то и «Стоглав» говорит: «Едино глаголати или Господи, или истиннаго». Одно слово было переведено обеими формами, превращая правильный перевод в ложный.

«Ишь, какой грамотей! — думал о Никоне Павел Коломенский. — Только ведь вся его ученость с чужой подсказки. Далеко такой умник может завести. Так далеко, что, пожалуй, обратной дороги не сыщешь».

Собор покорно выносил одобрение статьям, предлагавшимся на обсуждение. Наконец подошли к вопросу о поклонах в молитве Ефрема Сирина.

«Как он весь светится! — думал Павел Коломенский о Никоне. — Все ему подвластны, каждое словечко ловят с губ и тотчас исполняют. Светоч!»

Лоб у Никона блестел, гладкий, высокий, — кладезь знаний и святости.

«Дай ему волю, погонит всех, как баранов, куда греки нашепчут. В России русской церкви от русского же человека конец приходит. Впрочем, какой же он русский — мордва! Может, оттого и гонит под греков, чтоб унизить?»

И епископ Павел Коломенский встал и сказал:

— По вопросу о поклонах я не согласен. «Стоглав» составляли люди мудрые и достойные. Я верю их учености. Могу сослаться также на Максима Грека и многих иных учителей церкви. Выходит, что прежние греки были хуже нынешних. Этак мы всех старых святых обратим в невежд.

Никона плеткою по лицу огрели. Губы сжал добела, а глаза стали красные. Такому бы в Чингисханы.

За порогом Крестовой палаты епископа Павла взяли под белы рученьки, посадили в худую телегу — где только нашли этакую развалюху — и под сильной охраной, в цепях повезли прочь из Москвы. И увезли аж на Онежское озеро, в Палеостровский монастырь. Епископской кафедры лишили уже на следующий же день, заочно.

Не забыт был и соловецкий архимандрит Илья.

От соловецких владений ради нового, строящегося крестного монастыря был взят остров Кий, часть земель на побережье Белого моря, несколько солеварниц и семь пудов слюды.

С братией соловецкой, гордой и вольной, за старые еще, за анзерские свои обиды Никон тоже расплатился. Во время постов приказал им держать стол воистину постный, когда даже лишнего куска хлеба не полагалось. Службы удлинил грозным требованием соблюдать единогласие. Тюремные соловецкие сидельцы отныне и света Божьего невзвидели. Патриарх повелел из келий каменных сидельцев не выпускать.

И все же сомнения не оставляли Никона. Он отправил константинопольскому патриарху — высшему авторитету по вопросам православия — двадцать семь вопросов о церковных обрядах и два обвинения: против епископа Коломенского Павла и против ссыльного протопопа Неронова.

Никон хлопотал об устройстве правильного и во всем превосходного пути в кущи рая, а государь Алексей Михайлович с воодушевлением творил земные царские дела.

В восемнадцатый день государева шествия на войну Дворцовый полк, свита и сам государь поспешали к деревне Федоровской. До Вязьмы оставался последний переход.

Уже перед самой деревней Алексей Михайлович увидел детей. Они только что вышли из леса и, заслоняя глаза от солнца, глядели на сказку, которая среди дня явилась к ним, в Федоровскую.

Алексей Михайлович велел остановиться и, выйдя из кареты, приказал привести к нему детей.

Их было пятеро: три мальчика, две девочки. Одной девочке было уже лет, наверное, тринадцать, другой года четыре всего. Мальчики, синеглазые, черноголовые, смотрели смышлено и царя нисколько не боялись. Может, и не понимали, кто перед ними. Были они братьями, погодками, лет от семи до десяти.

— В лес ходили? — спросил детей государь.

Дети улыбались, разглядывая его лицо, одежду, перстни на руках, и не отвечали: дураку понятно, что в лес.

— По грибы? — снова спросил государь, и ему опять не ответили: в корзинах не зайцы же сидят! — Рано вроде бы грибам, не пора.

— Оно хоть и рано, — сказал старший из мальчиков, — только отчего же не пора? Самая пора.

— Это как же тебя понять? — изумился Алексей Михайлович. — Грибам, говоришь, рано, но самая пора.

— Когда грибов хоть косой коси — к войне. А ныне война.