Мистер Гастингс достал часы и, щелкнув, открыл их. До двух часов оставалось пятнадцать минут. У него в запасе была четверть часа. От его сообразительности зависело, что предстоит ему в ближайшие восемь месяцев. Если он не уложится вовремя, то будет обречен играть в карты с женщиной, которую любил всем сердцем, но которая едва могла отличить шлем от слоутоп или козырь от рам-тач. Его матушку вполне устраивала непритязательная игра в кадриль. Тем не менее, поскольку вист был общим помешательством, дражайшая дама была вынуждена играть в него к большой досаде любого, кому не посчастливилось сесть с ней в пару. К тому же она не любила играть на деньги. Предпочитала делать ставки изюмом, орехами и даже черт бы их побрал, пуговицами!
Содрогнувшись, Гастингс бросил взгляд на Феликса. Тот в ответ на его тревогу, лишь недоуменно пожал плечами. У бедного Феликса от наблюдения даже веки отяжелели. Мистер Гастингс вздохнул. Он совершенно напрасно втянул приятеля в эту чудовищную авантюру. Дело явно шло к тому, что когда ему придется подняться из-за этого стола, он не станет ни богаче, ни даже умнее. Такого рода катастрофа никогда еще не постигала Чарльза Гастингса. Он прожил тридцать один год, ни разу не будучи унижен.
До сего момента мистер Гастингс не подавал никаких признаков беспокойства. Лицо Чарльза, милое, мальчишечье, успешно скрывало его намерения. Гладкая кожа, каштановые кудри и большие серые глаза вызывали зависть картежников столицы. Женщины, и пожилые и молодые, в которых его обманчиво простодушная физиономия пробуждала материнские инстинкты, души в нем не чаяли. И, что особенно важно, его приятная наружность была средством, с помощью которого он сумел разоблачить целые полчища жуликов и вралей. Но в данном случае она послужила ему до обидного мало.
Он прижал руку к виску. Глаза болели. Шея ныла, а ноги онемели от длительного сидения. И все же сдаваться он не собирался. В запасе оставалось еще несколько минут. Он во что бы то ни стало раскроет обман, пусть это будет стоить ему дырки в черепе. Гастингса охватило непреодолимое желание вцепиться Эверарду в глотку и бросить обвинение прямо ему в лицо, и вот тут его пронзила вспышка, и не какой-нибудь умной мысли, а сверкнувшего кольца Эверарда.
Гастингс наслышан был об этом приеме, но никогда не видел его. Насколько ему было известно, ни у кого еще не хватало наглости или безумия воспользоваться таким средством. Он откинулся назад, вытянув ноги, раскрыв карты веером и улыбаясь про себя. Еще один взгляд через стол подтвердил его подозрение. Эверард носил шулерское зеркальце. Это было широкое кольцо на среднем пальце правой руки. Противоположная по отношению к сапфиру сторона кольца была отполирована до зеркального блеска. Когда Эверард сдавал карты, держа их между большим и указательным пальцами правой руки, он мог видеть достоинство каждой карты. Понятно, как этот мошенник узнавал, что именно он сдает.
Мистер Гастингс с трудом удерживался от торжествующего хохота. Он снова вытащил часы. Прием был разгадан, и у него оставалась еще минута в запасе. Ну, теперь он сможет купить себе лоснящегося гунтера.
Но радость была преждевременной. Оставался вопрос: как поступить с Эверардом? Он ведь дал Феликсу слово, что не станет ввязываться в дуэль, и, по правде говоря, сам вовсе не жаждал ни стрелять в другого человека, ни быть им подстреленным. Ристалище перед завтраком привлекало его в восемнадцать лет, он был тогда еще сосунком. Теперь же оно представлялось ему смертельно скучным.
Гастингс не боялся противника. О бесстрашии его свидетельствовали многочисленные благородные шрамы на груди, на ноге и обеих руках, на ухе и плече. Приобретены они были еще до того, как ему исполнился двадцать один год, так что никакой мужчина и никакая женщина не могли назвать его трусом. Однако в последнее время мистер Гастингс стал относиться к этим отметинам скорее с иронией, нежели с гордостью. Теперь он полагал, что они демонстрировали просто нелепую юношескую пылкость. Будь он мужчиной, в те годы он не испытывал бы потребности подвергать смертельной опасности жизнь другого человека, да и свою собственную тоже. Пожалуй, единственное благо этих его эскапад — так ему думалось нынче — то, что он никого не убил тогда.
Гастингс потому еще не признавал дуэлей, что увидел всю их нелепость. Каким дураком надо быть, чтобы по собственной воле подниматься ни свет ни заря, когда можно поспать до трех! На полном серьезе отсчитываешь двадцать шагов перед началом дуэли, а затем топаешь по сырому полю навстречу своей гибели, размышляя о том, что останется от твоей, бросающей жребий, руки. Да это же не только абсурд, но и печальное отсутствие воображения! Смертельно глупое занятие. Нет, надо уметь развлекаться иначе.
Он должен найти иной, интересный способ проучить Эверарда. И Гастингс заключил с собой пари: до конца ноября отомстить Эверарду, не потратив на это ни единой пули. Если он выиграет, то купит себе новые часы. За последний час он так часто смотрел на них, что они, казалось, потускнели. Ну, а если проспорит, придется провести месяц в Бате за игрой в вист со своей матушкой и при этом благородно воздерживаться от саркастических замечаний в ее адрес, даже если она съест все выигранные им у нее орехи и изюм.
ГЛАВА II
ЛАНДШАФТНАЯ АРХИТЕКТУРА
«Мы только что прибыли из Блэйза, где все, за исключением меня, превозносили местный замок. В идиотический восторг я не впала, но тоже не смогла не восхититься окрестностями. Надо сказать, я не в первый раз созерцаю эти величественные скалы, дремучие леса, крутые ущелья и извилистые ручьи, но впервые снизошла до того, чтобы заметить их! В путеводителе красоту поместья относят к заслугам мистера Рептона, ландшафтного архитектора. В Англии не проживешь и двух минут, чтобы кто-то не произнес это имя с придыханием, но до сегодняшнего дня я не понимала его значимости. Его умение видеть, его вкус, его внимание к природе переполнили меня восхищением. Из-за невозможности излить свои чувства спутникам, способным разве что нести несусветную чушь, мне пришлось обратиться к этому дневнику. Как хотелось бы узнать побольше о мистере Рептоне и его работе. Какое же это должно быть благодарное призвание — трудиться в согласии с природой, не приручать и не исправлять ее, но облагораживать с помощью искусства».
Ветер гнал дождь косыми струями. Наступило утро, но от туч и жгучего холода небо казалось темным. Поскольку Миранда Трой едва различала Греческий храм вдалеке, она поднесла руку к глазам, чтобы прикрыть их от ливня. Плащ с капюшоном, равно как и перчатки, промокли насквозь. Капли стекали у нее по щекам; в погожую погоду очаровательные, розовые, они сейчас пылали от хлестких порывов ветра. Несмотря на разбушевавшуюся стихию, мисс Трой не отрывала глаз от храма.
Словно бельмо на глазу, решила Миранда. Зачем все это, когда менее чем в двадцати футах отсюда находятся руины, — не искусственные, а самые настоящие, с того времени, когда аббатство населяли монахи? Ее дедушка изображал из себя архитектора-любителя, вот и появился здесь этот храм. Если бы храм облагородил берег пруда, лаская взор своим отражением в воде, в этом было бы какое-то очарование. Но нет, храм никак не гармонировал с ландшафтом. Построен он был для того лишь, чтобы дедушка мог обозревать его с террасы, но по сути, находясь в низине, он был едва заметен. К тому же расположенный на ровной безликой лужайке, без кустарника и виноградных лоз, которые оплетали бы его колонны, храм выглядел как некое вздутие, точно фурункул на гладкой коже лица.
Полтора месяца назад Миранда вполне мирилась с этим. Вкус ее тогда не отличался изысканностью, храм мог бы ей даже нравиться. Но посетив недавно поместье Блэйз и осмотрев места, облагороженные мистером Рептоном, она вернулась в аббатство Эрандел другим человеком.
У Миранды чесались руки, так хотелось ей приступить к работе. Правда, сейчас об этом не могло быть и речи, поскольку близилась зима. Однако по дому работы хватало. Дом сооружался еще в начале семнадцатого века на некотором расстоянии от руин аббатства и, если не считать пристроенных позже ватерклозетов и печей для выпечки хлеба, был плохо приспособлен для жизни современной семьи. Принципы мистера Рептона, касающиеся садово-паркового искусства — аккуратность, элегантность и комфорт — в равной степени распространялись и на интерьеры. Мисс Трой решила, что первым делом переоборудует старомодную, обшитую кедром, общую комнату в гостиную.
