Одна из рукописей представляет собой письмо дочери некоего мистера Хьюита из Карлайла. Девушка рассказывает о своей встрече с незнакомым горцем. Они с матерью были одни дома, когда «это чудовище» вломилось в их комнату, да еще с обнаженным мечом в руках. Женщины завизжали во весь голос. Горец заговорил с ними успокаивающим тоном, но они, естественно, не поняли ни слова. Тогда незваный гость — дабы доказать, что не собирается причинить им вреда — вложил меч обратно в ножны, достал из-за чулка кинжал и водрузил его на стол рядом с пистолетом. Однако все эти манипуляции лишь ухудшили ситуацию. То, что с точки зрения горца выглядело демонстрацией миролюбивых намерений, женщины приняли за подготовку к убийству и раскричались пуще прежнего. Горец, с присущим ему юмором, решил хоть как-то разрядить обстановку. Он пустился в пляс, время от времени подбадривая себя веселыми выкриками «ху-уч»! Зрелище это привело бедных женщин в совершеннейший ужас: они решили, что горец исполняет ритуальный военный танец! «В руках этот дьявол держал оружие, и по всему было видать: настал наш смертный час!» — писала мисс Хьюит. Ее чудовищная грамматика свидетельствует, что с английским языком девушка была не в лучших отношениях, чем с гэльским! Однако, оставив в стороне грамматику, пожалеем бедного горца: ведь он ничего подобного и в мыслях не держал. Отчаявшись объясниться с глупыми курицами, он плюнул и вышел вон.

История эта — забавная на первый взгляд — является удручающей по сути, ибо подобное восприятие горцев (не только ошибочное, но и несправедливое) царило во всей стране. И описанный эпизод, напомню, происходил менее чем двести лет тому назад!

После рокового поражения принца Чарльза под Куллоденом правительство решило напрочь выкорчевать из Хайленда все элементы гэльской культуры. Варварские методы герцога Камберленда были бы уместны разве что в отношении племени воинственных дикарей. Когда добрейший председатель Сессионного суда Форбс рискнул выступить против зверств, чинимых ганноверской армией, и пожаловался на попрание «всех законов этой страны», Камберленд в гневе прорычал: «Законы этой страны? Я вам покажу законы! Отныне мои бригады будут устанавливать здесь законы. Клянусь Богом!» Гэльский язык, килты, волынки — все было объявлено атрибутикой неудавшегося восстания и запрещено под страхом смертной казни. Человека могли расстрелять — без всякого суда и следствия — только за то, что он осмелился появиться на людях в килте.

Горцы оказались в непереносимом положении: им приходилось жить в краю, опустошенном огнем и мечом. Руководители кланов либо сложили головы, либо оказались в изгнании. Древние обычаи подвергались осмеянию как проявление варварства и наказывались как политическое преступление. Сам родной язык оказался под запретом. И, повторюсь, это невероятное чудо — что в подобных условиях хоть что-то исконно шотландское сохранилось, пережив жуткие годы гонений.

Сегодня, слава богу, все изменилось. Члены королевского семейства во время своих визитов в Шотландию щеголяют в фамильных тартанах Стюартов. В тех самых тартанах, которые некогда служил красной тряпкой для «мясника Камберленда». В современной Шотландии тысячи людей с увлечением изучают гэльский язык. Более того, нынешние жители равнин — потомки тех самых лоулендеров, что трепетали за свою жизнь во время восстания 1745 года — испытывают законную гордость, если в их лексиконе отыщется хоть несколько слов на гэльском. Язык, который в восемнадцатом столетии называли варварским, сегодня стал пропуском в волшебный мир песен и легенд. У современной молодежи появилась новая мода — выезжать в сельскую местность в поисках редких, разрозненных остатков народной мудрости и фольклора. Они разыскивают местных жителей (из тех, что постарше), часами беседуют с ними, тщательно отсортировывая и отбирая нужную информацию. С этими драгоценными образчиками они возвращаются в города — гордые, как павлины, — чтобы писать умные книжки или использовать свои находки в музыкальных произведениях. С началом Гэльского возрождения Хайленд превратился в объект массированного исследования. Стариков чуть ли не насильно заставляют петь песни, старух — декламировать стихи. Теперь уже практически каждый фермер с Внешних островов безошибочно определяет энтузиастов от культуры. Все это — часть реквиема по уходящей эпохе.

Общество «An Comunn Gaidhealach» ставило своей целью оттянуть (а по возможности, и отменить) отмирание всего гэльского. Оно сделало невероятную вещь для родного языка — возвело его на почетный пьедестал. Молодежь перестала рассматривать гэльскии язык как пережиток прошлого, язык исключительно дедушек и бабушек. Общество в значительной степени способствовало принятию в 1918 году закона об образовании, который узаконил изучение гэльского языка в учебных заведениях.

Вдобавок оно укрепило связь Западных островов с той частью материка, где говорили на гэльском, и объединило многочисленных знатоков и поклонников этого древнего языка.

После двух дней, проведенных на Моде, я стал обнаруживать у себя признаки интеллектуального пресыщения! Слишком уж многое мне довелось увидеть и услышать, причем, все волнующие мероприятия происходили одновременно.

Так, в первом зале, куда я заглянул поутру, проходил конкурс самобытной гэльской поэзии. Впервые я получил живые и наглядные доказательства различия между кельтской и саксонской культурами. Большинство выступавших поэтов были простыми фермерами или мелкими арендаторами с Гебридских островов.

Можете себе представить какого-нибудь фермера из сассекской глубинки, который рискнул бы предстать перед авторитетной комиссией с собственными поэтическими творениями? А здесь подобное считалось в порядке вещей. Недаром говорят: загляни в душу любого гэла, и ты обнаружишь поэта. Возможно, не самого лучшего поэта, не самого образованного, но уж безусловно искреннего и влюбленного в свою поэзию.

На моих глазах седовласый старик в грубых, подбитых гвоздями башмаках на протяжении получаса читал вдохновенную поэму о собственной женитьбе. С подкупающей откровенностью он рассказывал, как это счастливое событие изменило его жизнь, как мир вокруг осветился внутренним светом и заиграл новыми красками.

Вслед за ним выступал огромный фермер с поэмой, посвященной приходу весны в его родные края. Третий конкурсант оказался худосочным и нервным молодым человеком. На суд общественности он представил оду о Западной Атлантике. Он в красках описал, сколь многообразен и переменчив бывает океан — от безмятежно — спокойного до угрожающе — штормового. В заключительных строках (воистину потрясших меня) юноша объявил, что, несмотря на многочисленные жертвы водной стихии — тех несчастных моряков, которые нашли свою смерть на дне, и печальные обломки кораблекрушений, — он, поэт, не находит в своем сердце ненависти к великому и могучему океану.

Однако больше всего меня поразил очень энергичный молодой человек в голубом саржевом костюме. Видели бы вы его потрясающее выступление! По мере декламации его голос все набирал силу. В конце концов юноша впал в своеобразный экстаз: пламенным жестом он простер руки в зал, голубые глаза светились непоколебимой верой в то, что он воспевал.

Я подумал, что это, должно быть, какое-то великое патриотическое сочинение — так оно и оказалось!

Один из судей пояснил мне, что поэма посвящена крохотному островку Исдейл, расположенному у берегов Аргайла и знаменитому своими сланцевыми карьерами. «Кто еще может, — вопрошал поэт, — так резать сланец, как мастера с Исдейла?»

Если правда, что патриотизм начинается у родной околицы, то этот юный конкурсант, несомненно, был одним из величайших патриотов Шотландии.

Я перешел в следующий зал и как раз поспел к началу соревнования по «Puirt-a-beul», или так называемому «инструментальному пению».

На сцене стоял смешанный хор, который исполнял а капелла произведения на гэльском. Певцы с удивительной, прямо-таки виртуозной точностью воспроизводили звучание волынки. Эффект достигался благодаря многократному повтору одних и тех же бессмысленных строчек, по сути, мелодических скороговорок. Делалось это в невероятном темпе: если вначале исполнители придерживались ритма стратспея, то затем переходили на сногсшибательный зажигательный рил. Я слушал как завороженный, раньше мне не доводилось слышать ничего подобного. По-моему, этот номер стал гвоздем программы всего фестиваля.