Колумба был высоким, загорелым, бородатым. Человек необыкновенной физической силы, неутомимый и решительный, он обладал таким громким голосом, что когда читал псалмы, его было слышно на другом конце острова. Сохранились истории, доказывающие, что Колумбу отличал не только крутой нрав, но и недюжинное чувство юмора. Полагаю, он был типичным ирландцем.

Больше всего мне нравится легенда о часовне Святого Орана. Она забавная, хотя и несколько мрачная. Рассказывают, что как-то раз при строительстве часовни Колумбе было видение: голос свыше велел ему принести человеческую жертву, точнее, замуровать кого-нибудь живьем в основании часовни. Как только об этом стало известно, тут же нашелся доброволец — один благочестивый монах по имени Оран (впрочем, по другой версии, его выбрали по жребию). Итак, предначертание было исполнено — несчастного монаха замуровали в основании часовни.

Прошло три дня. Колумба, который был сильно привязан к Орану, не находил себе места. Наконец он решился вскрыть могилу друга, чтобы в последний раз взглянуть на него. Однако он обнаружил Орана вполне живым и здоровым.

— В смерти нет никакого чуда, — заявил тот. — И ад совсем не такой, как его описывают.

Эти кощунственные слова настолько ужаснули Колумбу, что он тут же схватил лопату и поспешил снова закопать своего друга. При этом он якобы приговаривал:

— Земля, земля, заполни рот Орана, чтобы он не мог больше богохульствовать!

Умер Колумба в 597 году, вскоре после того, как святого Августина послали в Кент для обращения англосаксов в христианство. Колумбу похоронили на Айоне, но столетие спустя перевезли тело в Ирландию. Что с ним случилось впоследствии, достоверно неизвестно. Кто-то утверждает, будто останки святого снова вернули на Айону и там тайно перезахоронили. Однако более вероятным кажется, что прах Колумбы попросту затерялся. Затерялся и рассеялся на просторах кельтского королевства — косточка здесь, косточка там.

Остров Айона — серьезное, населенное призраками место. Оно в значительной мере определило судьбу христианского мира на ранних этапах его развития. Недаром его называли ирландским Римом. И когда вы стоите на холмах Айоны и смотрите на запад — туда, где над водами Атлантики, словно корабли на приколе, возвышаются далекие острова, или когда наблюдаете тихий закат, окрашивающий теплыми красками гранитные склоны и песчаные пляжи, в такие мгновения вы не можете не чувствовать, что Айона — совершенно особенное место. Маленькое святилище, навечно посвященное Богу.

Дождь лил целый день. Он шел и шел с выматывающей надоедливостью зубной боли. Порой ливень слегка утихал — словно бы дразнил, обещая вот-вот кончиться, но тут же вновь припускал с удвоенной силой. Казалось, небо опрокинулось на землю, и та до предела напиталась влагой. Разбросанные валуны блестели, как коричневое стекло. Клочья тумана падали с неба и превращались в серую пелену, которая обволакивала весь мир. Ручьи с шумом низвергались со склонов холмов, реки набухли и поднялись до самых мостов. Все лужи и заводи переполнились водой, а исстрадавшаяся земля извергала новые неожиданные потоки. Резкий порывистый ветер решил, очевидно, внести свою лепту в творившееся светопреставление: в безумной попытке опровергнуть все законы земного тяготения он обрушивался на водяные капли и подбрасывал их вверх, к изливавшемуся дождем небу. При взгляде на все это безобразие становилось абсолютно ясно, почему шотландцы изобрели виски.

Время от времени на размокших дорогах Малла появлялась фигура какого-нибудь древнего, насквозь промокшего старика. Дождевые капли висели у него на бороде, на кустистых бровях и на бакенбардах — той рыжей поросли, которую истинные горцы считают своим долгом отращивать на скулах. Обычно старик останавливался и после короткого мрачного молчания изрекал с непререкаемым видом:

— Дождливый сегодня выдался денек!

Чтобы не разочаровать собеседника, следует тоже остановиться, наклониться против ветра и, стоя по щиколотку в новорожденной речке, прокричать в ответ:

— Да уж, точнее и не скажешь!

После чего старик, укрепившийся в сознании собственной правоты, зашлепает по лужам дальше.

На мой взгляд, существуют две совершенно разные Шотландии: Шотландия в хорошую, солнечную погоду и Шотландия под дождем. И если первая — одна из самых прекрасных стран в мире, то вторая внушает (причем в той же самой мере) благоговейный ужас. У меня лично мысль о притаившихся в сером тумане холмах Малла будит первобытный, иррациональный по своей природе страх. Наверное, именно в такие кошмарные дни и выковывался традиционный характер шотландских кельтов — впечатлительный и склонный к мрачной романтике.

Дождь шел весь день и всю ночь. Утром же в гавани Тобермори появилось маленькое судно, доставившее пассажиров с Внешних островов. Сейчас они плотной кучкой сгрудились на палубе, и их бледные, измученные лица смутно маячили над поручнями корабля. На самом деле это был обанский — или «материковый», как здесь говорили — пароход, и сегодня ему предстояло держать путь на тот самый материк. Я пробирался к нему, низко склоняясь под резкими, сбивающими с ног порывами ветра. Вскоре наш пароход уже скользил по свинцовым с белыми барашками водам Тоберморского залива. Обан нас тоже встретил неласково — пустынные, словно вымершие улицы, перечеркнутые косыми струями проливного дождя. С сомнением рассматривал я дорогу на Форт-Уильям, которой мне предстояло двигаться дальше — она больше напоминала русло небольшой, но бурной речки.

О самом путешествии я могу рассказать совсем немногое: со всех сторон нас окружал густой туман, но, насколько я мог судить, день был холодным и дождливым. На протяжении миль двадцати или около того слева от нас пробивалось тусклое свечение: там плескались серые воды залива Лох-Линн. После Дурора я стал внимательнее вглядываться в окрестности в поисках маленького белого дома. Мне удалось его разглядеть возле Кенталлена — там, где узкая дорога сворачивает налево и уводит сквозь лес к Ардшилу. Интересовавший меня дом стоял прямо напротив церкви — обычный сельский домик с белеными стенами и тронутой ржавчиной железной крышей. Именно в этом доме проживал некий Джеймс из Долины, несправедливо обвиненный (и впоследствии казненный) за Аппинское убийство.

Заговор Гоури и убийство в Аппине — две самые большие загадки шотландской истории. Хотя со времени описываемых событий прошло уже более ста пятидесяти лет, но в здешних местах по-прежнему горячо обсуждают убийство в Аппине. В чем же причина столь горячего интереса, да еще у жителей страны, чья история прямо-таки изобилует убийствами? Причина заключается в некоторых таинственных обстоятельствах, сопутствовавших этому делу, а также в стойком убеждении (которое лично я поддерживаю), будто имя настоящего убийцы было известно — и, более того, передается из поколения в поколение — внутри клана Стюартов из Аппина. Во время моих путешествий по Шотландии я неоднократно встречал людей, которые намекали, что они владеют тайной Аппинского убийства. И я никак не мог решить, стоит им верить или нет. Эндрю Лэнг сделал первую робкую попытку пробить этот заговор молчания, сознавшись: «Мне известно, кто убил Рыжего Лиса, однако на моих устах печать. Я знаю, но не могу сказать». Из более поздних хранителей секрета следует назвать преподобного Рэтклиффа Барнета, чьи прелестные книги о Шотландии должны понравиться всем поклонникам этой страны.

Доведись мне встретиться с мистером Барнетом, я непременно бы расспросил его об Аппинском убийстве. И не столько из любопытства, сколько ради удовольствия окунуться в ту атмосферу таинственности, которую напускают на себя все, причастные к разгадке этой давней тайны.