Одну из стен комнаты занимали высокие застекленные шкафы, в которых хранились шестифутовые модели лайнеров и военных кораблей. Подразумевалось (и вся атмосфера приемной залы к тому располагала), что посетитель непременно ознакомится с выставленными экспонатами, выразит свое восхищение и вообще будет вести себя так, будто для него заказать пару-тройку лайнеров — обычное дело. Наверняка именно так и происходило в старые добрые времена.

В центре залы располагался огромный полированный стол с массивными мягкими стульями вокруг. На блестящей столешнице красовались старинные чернильницы объемом по полпинты каждая. Одного взгляда на эти монументальные канцелярские приспособления достаточно, чтобы представить себе респектабельных джентльменов — иностранных эмиссаров, подписывающих миллионные чеки.

Ах, какая же это была блестящая и значительная эпоха — годы, предшествующие Первой мировой войне! И эта зала для приема высоких гостей — чиновников адмиралтейства и директоров судоходных компаний — в полной мере отражала величие того периода, когда Британия владычествовала на морях и во всем мире. На мой взгляд, эту комнату следовало бы превратить в музей, дабы сохранить для истории и эти великолепные модели кораблей, и этот стол с величественными стульями, и все остальное. Вокруг стола можно было бы рассадить восковые манекены во фраках и шелковых цилиндрах. Придать им естественные позы — будто люди ведут деловые переговоры — и выставить на всеобщее обозрение, чтобы наши обедневшие потомки могли воочию увидеть, как все выглядело в те далекие дни.

На стенах залы висели обрамленные в рамки фотографии знаменитых кораблей, построенных на здешних верфях. Некогда они бороздили необъятные морские просторы и наводили ужас на многочисленных врагов и соперников Британской империи. Интересно, подумалось мне, а кто придумывал имена для наших эсминцев? Не иначе, как в недрах адмиралтейства затесался некий безвестный поэт — уж слишком правильными и уместными казались названия судов, почти как клички любимых охотничьих псов. «Спиндрифт», «Сардоникс», «Морнинг Стар», «Парагон», «Юнити», «Свифт», «Мисчиф», «Майндфул»… Удивительные, безупречные имена.

Двери распахнулись, и в комнату вошел мой приятель.

— Как поживаешь? — приветствовал я его.

— Да неплохо, — ответил он. — Вот только работы нет.

— А что, положение не обещает выправиться?

— Спроси меня о чем-нибудь другом.

Я подхватил его под руку и вывел наружу — туда, где пустующие стапеля сиротливо маячили над водами Клайда. Мне не хотелось нарушать покой этой комнаты, оскорблять ее великолепие разговорами о наших бедах. Пусть себе и дальше дремлет в тиши и видит сны о былом величии, о прекрасных кораблях… и полновесных чеках той эпохи.

Надеюсь, что когда я состарюсь, жажда странствий покинет меня. Я смогу тихо-мирно сидеть дома и предаваться воспоминаниям. Сколько же ранних утренних путешествий довелось мне совершить за свою жизнь! В детстве меня рано укладывали спать. Возможно, поэтому я часто поднимался на рассвете и отправлялся на прогулку — исследовать просыпающийся, омытый утренней росой мир, который, как я верил тогда, принадлежал исключительно мне. Наверное, именно тогда закладывались мои нынешние привычки и предпочтения. Во всяком случае любовь к утренним прогулкам я сохранил и сейчас, в зрелые годы. Одно раннее утро способно доставить мне больше удовольствия, чем тридцать полновесных летних дней.

Анализируя свои детские воспоминания, я пришел к выводу, что на период от десяти до четырнадцати лет приходится самая волшебная пора жизни. В это время особенно остро ощущаешь красоту окружающего мира, в котором еще нет места злу. Это единственный момент в жизни, когда на земле ненадолго воцаряется рай, и мы — благодаря потрясающей самоуверенности юности — оказываемся в самом его центре. Именно так: в центре рая и, следовательно, в непосредственной близости от Бога. Сегодня я часто наблюдаю за подростками и гадаю, насколько им близко мое тогдашнее восприятие мира. И посещают ли их такие же чудесные грезы, какие были свойственны мне в их возрасте?

Отблески той далекой магии нет-нет да и озарят мой жизненный путь. Какой-нибудь неожиданный поворот на дороге или полузабытый запах фенхеля возвращают ощущение того нечаянного счастья. Или вот еще — вид пчелы, копошащейся в цветке львиного зева. Или же гнездо с неоперившимися птенцами, которые тянут свои голые шейки и демонстрируют серый пушок на головах. Подобно тому, как некоторые высокие ноты способны резонировать и заставить треснуть стекло, точно так же эти смутные ассоциации заставляют вибрировать мой мозг — разрушая взрослый цинизм и на несколько кратких мгновений возвращая миру его чистоту и сияние. Делая его в миллион раз прекраснее реального современного мира. Увы, эти мгновения длятся так недолго! Они проносятся быстрее, чем тень скользнет по траве, и я снова остаюсь один на один с реальностью повседневной жизни.

Так бывает со всеми и в любом возрасте, даже тогда, когда человек совершенно к этому не готов (и не расположен): ранним утром его вдруг пронзает странное, почти пугающее ощущение счастья. Во всяком случае, со мной это точно случается. Как в тот раз, когда рассвет застиг меня на пути в Хайленд, на западном берегу озера Лох-Ломонд.

Я проделал изрядный путь по северному берегу Клайда, миновав уродливые городские улицы, ведущие к Дамбартону. Пересек Боулинг, оставив слева от себя обелиск, посвященный Генри Беллу, создателю «Кометы». Бедняга Белл был одним из представителей многочисленной армии шотландских изобретателей. Если даже формально его и нельзя назвать изобретателем парохода — ведь тот появился на свет еще в XVIII веке (по крайней мере, на бумаге), — то уж он точно стал первым европейцем, который построил и запустил в плавание реальное судно с паровым двигателем. Фултон (который, по моему убеждению, являлся учеником Белла и восприемником его идей) умудрился опередить своего учителя: его пароход был спущен на воды Гудзона за пять лет до того, как «Комета» начала курсировать между Глазго и Гриноком. Так или иначе, Генри Белл открыл эру пароходной навигации в Европе. Между прочим, тот первый паровой двигатель мощностью в три лошадиные силы сегодня хранится в музее Виктории и Альберта.

Скала Дамбартон, ярко освещенная первыми утренними лучами, явственно вырисовывалась посередине реки. Это одна из самых живописных шотландских скал. Глядя на нее, я принял решение когда-нибудь подняться на ее вершину. Мне хотелось проверить, не осталось ли наверху каких-нибудь исторических свидетельств о том далеком знаменательном дне 1548 года, когда французская флотилия бросила якорь у берегов Клайда. В тот день шестилетняя девочка по имени Мария Шотландская покинула свое убежище на скале Дамбартон и взошла на борт французского корабля. Ей предстояло проделать морское путешествие, чтобы встретиться со своим женихом, юным дофином Франциском.

Пока же я обогнул зеленые холмы Олд-Килпатрика и направился к нижнему берегу озера Лох-Ломонд, где на приколе стояло множество жилых лодок и гребных судов. Что за чудесное утро! Поверхность озера у берегов была спокойной и гладкой, словно затянутой отполированным льдом, и лишь вдалеке, на расстоянии пятидесяти ярдов, играла легкая зыбь, нагоняемая свежим утренним ветерком. С вершин холмов струился туман, оседавший на берегах озера. На его фоне вздымался ярко блестевший на солнце Бен-Ломонд, который словно глядел в северном направлении, на своего старшего собрата Бен-Невиса. На полпути к вершине зеленые склоны холма опоясывало облако, напоминавшее дымное кольцо. Облако медленно, как бы нехотя, таяло в тепле наступавшего дня.

На берегу озера обильно краснела рябина, а вереск уже пожух и приобрел коричневую окраску. Почти у самой воды белели стройные стволы берез. С поверхности озера поднялись две утки. Они набирали высоту, уходили в полет, оставляя за собой тонкую полоску вспененной воды, которая постепенно расширялась и превращалась в едва заметную зыбь. В аккуратных белых домиках Лусса просыпались жители, до меня доносился запах дыма из печных труб.