И теснота уже не так возмущала. Что поделать, перенаселенность неизбежна на 80-тонном судне, когда десять человек вынуждены непрерывно находиться здесь, чтобы сражаться с морем за лишний стоун рыбы — они ведут борьбу за существование в полном соответствии с экономическими теориями. Ведь траулер по сути являлся плавучим цехом. И, как на любом производстве, здесь всякая мелочь, всякая конструктивная деталь — сколь бы нелепой и отталкивающей она ни казалась непосвященному наблюдателю — диктовалась рабочей целесообразностью. Все было проверено на практике, выстрадано в ходе долгой и нелегкой работы. В некотором отношении траулер напоминал мне женщину — с ее суровой непреложностью, узкой специализацией и, как следствие, высокой эффективностью.

Например, я очень скоро обнаружил, что расположенный в носовой части судна трюм (место, где хранилась обложенная льдом рыба) куда просторнее нашей крошечной каюты. И сей факт тоже объяснялся требованиями экономической целесообразности. Ведь траулер — это прежде всего приспособление для прочесывания морского дна в поисках вожделенной рыбы. Во-вторых, это складское помещение для хранения улова. И только в-третьих (если не в-десятых), это место, где мы, экипаж судна, могли поесть, а временами даже и поспать.

Кроме того, кажется странным, насколько быстро привыкаешь к судну, на котором плаваешь. Буквально уже на второй день ты начинаешь любить его, во всяком случае, относиться как к одушевленному существу. Причем я заметил, что чем меньше корабль, тем легче ты к нему привязываешься. Трудно себе представить, чтобы кто-то всем сердцем возлюбил громаду вроде «Маджестика». Это так же сложно, как полюбить городскую ратушу. Некоторые вещи оказываются слишком большими и безликими, чтобы вызывать человеческие чувства. То ли дело маленький траулер: когда наблюдаешь, как он мужественно скачет и переваливается по волнам Северного моря, начинаешь невольно испытывать к нему уважение и сострадание.

Лично я нисколько не сомневался, что мне посчастливилось оказаться на самом лучшем траулере из всех, что ходят по Северному морю. Уверен, что он самый искусный и эффективный в своем деле. Очень скоро я почувствовал, что разделяю ту молчаливую, невысказанную (а может, и невыразимую в принципе) гордость, которую испытывали все члены команды по отношению к своему судну. И, по-моему, это неизбежно: люди, которые всецело зависят от корабля, которые двадцать четыре часа в сутки тяжко трудятся на его палубе, должны быть спаяны общим (пусть и неосознанным) чувством преданности. И чувством гордости за свою посудину, сколь бы старой и неказистой она ни казалась стороннему наблюдателю. Это прекрасное и чистое чувство! И пусть по общепризнанным стандартам рыбаки с траулера ведут совсем не завидную жизнь, но она полна достоинства, чтобы не сказать — своеобразного величия. Этим они выгодно отличаются от какого-ни-будь лаборанта, который механически запускает одну перфокарту за другой в вычислительную машину. Да, там чисто, сухо и тепло, но о каком достоинстве может вести речь такой работник — незначительный придаток к бездушной машине, которая никогда не ошибается?

С другой стороны, любой траулер — плавучая сцена, на которой разыгрывается жестокая драма рыбацкой жизни, во всем ее духовном и мистическом значении. Жизнь на корабле не содержит в себе ничего обыденного и второстепенного. Постиг я это в те ночные часы, когда стоял на палубе — один на один с далекими звездами, ощущая всю ярость дождя и ветра. Более того, долгое пребывание в море может оказаться даже опасным, ибо порождает привычку к размышлениям. Другое дело, что моряки не склонны к высокопарным выражениям. Гордость за свое маленькое грязное суденышко они обычно прячут за весьма прозаическими рассуждениями.

— До войны оно стоило шесть тысяч фунтов, — говорил Шкипер. — Но разве сегодня вам удастся купить такое же отличное судно (да еще с довоенной оснасткой, которая не чета нынешней) за двенадцать тысяч? Черта лысого…

Я с готовностью соглашаюсь со шкипером, светясь отраженным чувством гордости за наш замечательный траулер. А механик, любовно протирая замасленной тряпицей детали двигателя, сообщает:

— Я могу выжать из него одиннадцать узлов…

И я, совершенно не покривив душой, реагирую: «Чертовски здорово!» При этом я имею в виду именно то, что сказал.

Наш последний улов на палубе. Корабль движется со скоростью четыре узла в час. И в этот момент с капитанского мостика доносится голос Шкипера. Он поет:

Мужчины на палубе потрошат рыбу и улыбаются себе под нос. Ага, Старик доволен! Сегодня у нас хороший улов. По итогам трех дней мы наполнили рыбой сотню ящиков по восемь стоунов каждый. И это совсем неплохо! А ведь поначалу все выглядело безнадежно. В первый день мы не выполнили норму. Помнится Шкипер тогда сказал мне:

— Сдается мне, что я взял на борт Иону!

Но затем повалила камбала! «Мешок» выползал из воды круглый, пузатый, не то что вначале, когда он смахивал на тощую воронку. И с капитанского мостика полились звуки песни, которая уж не один десяток лет жила в душе у старого капитана. А как-то раз в ночи мы услышали долгожданные слова:

Исполнит ли Шкипер свой шедевр? Станцует ли со слезами на глазах? Споет ли песню, которая предназначена лишь для самых исключительных случаев? У вы, наш Шкипер не был бы прирожденным йоркширцем, если бы все не перепроверил. Он выглянул из рубки и бросил критический взгляд на палубу, где в свете ацетиленовых ламп билась и трепыхалась свежевыловленная рыба, и… так и не закончил строчку! Улов был неплох, но не идеален… не вполне идеален! Он потянул всего лишь на «Ты моя жимолость, я твоя пчелка»!

Наша ежедневная рулетка продолжала раскручиваться. Пятьдесят полных ящиков… шестьдесят… семьдесят. Теперь, когда в трюме стояла сотня полнехоньких ящиков с рыбой, Шкипер разразился песней. Затем прозвучала команда для машинного отсека: «Полный вперед». Маленькое суденышко содрогнулось и изготовилось, задрав нос и утопив корму. В следующий момент оно рвануло вперед, окатив палубу фонтаном соленых брызг.

Старина Джордж, на свою беду оказавшийся без штормовки, скорчил одну из своих непостижимых мин и разразился бранью в адрес извечного врага — паровой лебедки.

Я же, подобно броненосцу, упакованный с ног до головы в толстую, негнущуюся клеенку, прошел на нос и встал там, держась за веревки. Я наслаждался стремительным бегом корабля и нечаянными волнами, которые время от времени окатывали меня. На память мне пришли деревянные носовые фигуры, которые украшали старинные суда. Интересно, почему всем им придавали такое значительное и мрачное выражение лиц? На мой взгляд, они должны бы радостно кричать или петь удалые песни. Ведь ничто так не горячит кровь, как возможность стоять на носу судна. Какое это наслаждение — взлетать на гребень волны, а затем стремительно нестись вниз, слышать шум ветра и шипение волн, ощущать на лице соленую морскую влагу!

Когда я оглядывался и бросал взгляд поверх крутого юта, то видел корму, низко утопленную в море, а вокруг восхитительные бушующие волны. Нас сопровождали низко летящие, кричащие чайки и мечущиеся в вышине олуши, которые время от времени камнем падали вниз. Шкипер вынул трубку изо рта и что-то прокричал мне, но что именно, я не разобрал. В следующий миг все и так стало ясно: судно пошло вниз, вниз, в самые пенные глубины, а затем резко взлетело вверх, я оказался парящим в небе, и вдруг — бах! Меня окатило с ног до головы!

С левой стороны, далеко-далеко, вздымались крыши Абердина. Их вид пробудил во мне воспоминания о горячей ванне, и я почувствовал, как все мое существо потянулось туда, в объятия цивилизации. Но одновременно возникло и сожаление: мне не хотелось расставаться с траулером. Если бы я провел на его борту еще месяцок, может, мне удалось бы разговориться со стариной Джорджем. Впрочем, что толку жалеть понапрасну.