Дед Матвей опустил кулак, глубоко затянулся, выпустил дым и, уже не горячась, продолжал:
– Где ж она, чужая телитория, я вас спрашиваю, сынки? Клялись бить супротивника на чужой телитории, а зараз германца на свою пропустили. Драпаете от него, что твои зайцы.
Боец, раненный в голову, обиженно сказал:
– Напрасно это вы расшумелись, дедушка. Вы знаете, сколько у фрицев танков?
– Танков, танков, – ворчливо ответил дед Матвей. И с укором: – Будешь танков пужаться, до Сибири драпать тебе!
Сказал и швырнул окурок в таз с водой. Не выдержав, подошел к деду Матвею раненный в грудь.
– Дедушка, мы не драпаем, а действуем по приказу. Не всякое отступление проигрыш в войне. Иное – чтобы силы собрать в один кулак. Соберем силы и двинем вперед. И тогда ничто нас не остановит. Никакие танки.
– Да и от нашего отряда фрицы не раз уже тикали, как тикает кобыла от фитиля, задымленного в деликатном месте, – вставил один из бойцов, раненный тоже в грудь.
Все засмеялись. Только дед Матвей стоял насупившись.
– Фитиль, фитиль, – сердито бурчал он. – Покудова он больно короткий, этот ваш фитиль: пшик – и нет его.
За взволнованным разговором не заметили, как вошла Зиночка, ахнула:
– Ну и накурили! Да разве же можно так? – набросилась она на деда Матвея. – Я же вас вместо себя оставила, дедушка, а вы…
Дед Матвей виновато опустил голову, потоптался и молча вышел. На улице рывком насадил заячью шапку с кожаным верхом и зашагал к озеру, где десятка два красноармейцев чистили автоматы.
– В первую мировую ентих штук не было, – уважительно сказал дед Матвей, подсаживаясь к загорелому сержанту, который, казалось ему, делал свое дело исправнее других. Помолчал для солидности, а потом попросил:
– Сынок, научи старика, как с ентой штукой ладить.
– Тебе на печи, дед, сидеть, а ты научи, научи, – ответил сержант, не думая обижать Матвея, но тот взъерошился:
– Прямо как есть дурак! Да я же таких, как ты, небось защищать ишшо должен буду.
– Тоже мне защитник объявился! – уже с насмешкой бросил сержант. – Тебе манную кашу есть, а не с автоматом ладить.
Дед Матвей совсем вышел из себя:
– Оно можно и на печи сидеть, да кашу манную есть, кабы не тикали от хрица такие сукины сыны, как ты!
Круто повернулся и засеменил к конторе.
– У старика не язык – бритва, – не сдержался сержант, – но ежели по-честному рассудить – правду режет. Тут и деваться некуда.
Хлынувший неожиданно дождь загнал бойцов в общежитие. Пришли туда и лейтенант Кирсанов с дедом Матвеем. Какой разговор был у них – тайна. Только когда они столкнулись с сержантом, обидевшим деда Матвея, старик указал на него пальцем:
– Вот он, касатик.
И лейтенант сказал:
– Сержант Маркелов, научите Матвея Егоровича обращению с оружием.
– Ахтоматом, ахтоматом, – уточнил дед Матвей.
– Слушаюсь! – откозырял сержант.
Деду Матвею такой ответ очень понравился. Он простил обиду, а поэтому смотрел на сержанта добродушно.
– Когда начинать думаешь, командир? – спросил дед.
– Была бы ваша охота, Матвей Егорович, а начать можно хоть сейчас, – улыбнулся Маркелов.
– Такой поворот нам по душе, – обрадовался дед Матвей. Достал кисет, протянул бойцам. – Закуривайте, сынки. Махорочка душистая, с донником.
Все дружно потянулись к кисету.
Надо пробиваться на восток, и отряд – а он пополнился жителями окрестных сел, несколькими военнопленными, убежавшими из концентрационного лагеря, – вновь тронулся в путь. По лесным дорогам опять затопали красноармейские кирзовые сапоги, опять заскрипели колеса телег с теми, кто не мог идти сам, со скудными боеприпасами. В лесную чащу, туда, где можно на время упрятаться, а затем продолжать борьбу с фашистскими захватчиками.
Впереди вновь шагал Млынский. Шагал и думал. О чем? На этот раз о жене и сыне. Как близко они – за день можно дошагать! – и как далеко! Вспомнились встречи и расставания, которых так много было за короткую совместную жизнь с женой, тоже учительницей. Вот встречают его, когда он вернулся из Москвы с орденом "Знак Почета". Жена в нарядном платье, с букетом цветов. А Володька вскарабкался ему на руки, зажал в кулачке орден и, не скрывая радости, повторял: "Это мой папка! Мой!.."
На том же вокзале жена и сын провожали его на фронт. У нее бледное лицо, заплаканные глаза. А сынишка, Володька, кричит: "Папка! Идем домой! С нами! Па-а-апка!.."
Паровозный гудок… Перестук колес…
Услышит ли он еще когда-нибудь этот родной, самый дорогой Володькин голос?..
Млынский встряхнул головой, протер слипавшиеся глаза. Вокруг могучие вековые деревья. Их густые кроны, казалось, напрочь закрыли доступ свету, но лунные лучи каким-то чудом пробивались сквозь толщу крон, рисовали причудливые тени.
Рядом тяжело шагали Алиев и Серегин. Заметив на себе взгляд Млынского, капитан Серегин сказал:
– Товарищ майор, пора бы и передохнуть.
– Рано. Минут через тридцать будем у цели.
Млынский ошибся ненамного. Через сорок минут отряд вошел в лесной городок. Небольшие деревянные домики были окрашены в зеленый цвет. Крыши из тонкого теса также были малозаметны с воздуха. О городке сказал Млынскому Матвей Егорович.
Отдав необходимые распоряжения, Млынский зашел в отведенную ему комнату. Стряхнул с гимнастерки пыль, пришил чистый подворотничок, начистил до блеска сапоги. Когда заканчивал бриться, скрипнула дверь. Вошли Вакуленчук и Потешин. Мичман приложил руку к бескозырке, готовый доложить по всем правилам, но майор сказал: "Отставить!" Он ждал возвращения Потешина, и ему не терпелось услышать разведчика.
– Я рад вашему возвращению, родной мой! – И Млынский крепко, по-братски обнял Потешина: – Выкладывайте.
О зверствах фашистов все были наслышаны достаточно. Но одно дело – рассказ о том, что видел кто-то, что далеко, другое – рассказ очевидца, своего товарища, и видевшего не где-то, а поблизости. В сознании не укладывалось, чтобы культурные люди, семьянины, любящие отцы, как любили говорить о себе немцы, могли дойти до такого озверения.
Потешин, рассказывая, старался быть спокойным и не мог. Спокойнее стал, когда перешел к докладу о разведывательной части задания. Вспоминал каждую мелочь, понимая, что для командира нет мелочей, что иная деталь может пролить свет на очень важное, оказаться бесценной.
Млынский встал и крепко-крепко пожал руку разведчику.
– Спасибо, браток. То, что вы добыли, вот так нужно нам. – И майор провел пальцем по горлу.
– Служу Советскому Союзу! – смущаясь, ответил разведчик. И робко спросил: – Товарищ майор, а как же с Мишуткой быть?
– Давай, давай его сюда. Он, можно сказать, жизнь вам спас. Перед фашистским пистолетом стоял, а выдержал, не сказал, что вы на чердаке сидите. Герой, да и только!
Потешин приоткрыл дверь.
– Мишутка! Иди сюда!
В комнату несмело вошел мальчик лет восьми-девяти. Снял шапку, потупил глаза.
Взлохмаченные волосы соломенного цвета торчали во все стороны.
Майор пригладил волосы.
– Где мама и папа?
– Мамка померла, а папка на фронте, пулеметчиком. – Добавил, заплакав: – А бабушку и дедушку фашисты убили…
Млынский притянул мальчика, обнял.
– Вот не знал, что ты плакса. Таких в отряд мы не берем, отправляем в детский сад. Бабушку и дедушку жалей, замечательные они люди, но слезами горю не поможешь. Так что, в детский сад?
Мишутка тут же утер слезы, ловко вынырнул из-под руки майора и прижался к Потешину.
– Дяденька, – жалобно произнес он. – Я хочу с вами. Ну, пожалуйста. Я сильный. Я совсем-совсем не устаю…
От этих слов подкатил к горлу ком. Голос Мишутки так напоминал голос его Володьки! И возраст такой же.
Майор достал из полевой сумки кусочек сахара – больше не было, угостил Мишутку. Тот взял несмело, но в рот сунул мигом. Щечка его раздулась. Похоже было, что наступил мир и взаимопонимание. Не спуская с мальчика повлажневших глаз, Млынский попросил Вакуленчука:
