Охрим ответил не сразу и без энтузиазма:
– Наше дело солдатское. Ежели гестапо считает, что нужно, значит, оно и нужно. Значит, ответ один: согласен.
– Молодец! Ты – настоящий полицейский! – И Шмидт протянул Охриму чистый лист бумаги, ручку. – Пиши: "Подписка о сотрудничестве с гестапо…"
Через два дня Анну Сергеевну снова привели к Зауеру. Кабинет гестаповца был залит ярким осенним солнцем, слепило глаза. Анна Сергеевна даже зажмурилась, и не заметила, как неслышно, по-кошачьи, подошел Зауер, оскалив в широкой улыбке сверкавшие белизной зубы.
– Погода отличная! – услышала она его вкрадчивый голос. – Познакомьтесь: это мой коллега Курт Шмидт. Он решил оказать вам честь – пришел на нашу беседу.
Анна Сергеевна насторожилась – она уже познала истинную цену гестаповской чести.
– Надеюсь, – продолжал Зауер, – вы имели достаточно времени подумать над нашим предложением?
– Времени было вполне достаточно. Да оно и не требовалось: ваше предложение мне совершенно ясно с самого начала, как вы его высказали, и поэтому я не могу его принять. Не могу.
– Как не можете? – вмешался Шмидт. Его резкий голос словно бил по барабанной перепонке. – Вы не желаете помогать немецкой армии?
– И своей семье, – вставил Зауер.
– Мадам делает большую ошибку, – продолжал Шмидт. – Надеюсь, по-другому оцените просьбу германских властей, если узнаете, что Красная Армия разбита.
– Не-прав-да!
А в глазах слезы, в душе страх. Она знает, наши отступают, немцы рвутся в глубь родины, но это же временно. Придет, должен прийти этому конец, подсказывало сердце.
– Днями падет Москва, – продолжал Шмидт. – Седьмого ноября состоится парад доблестных немецких войск на Красной площади. Об этом распорядился фюрер. Не будет Москвы, не будет России. Надеюсь, вы понимаете это? Итак, выбирайте, с кем вам быть…
Гестаповцы выжидающе смотрели на женщину. Анна Сергеевна молчала. В эти томительные минуты все ее мысли были о Москве. Неужели оставят Москву, сдадут столицу? Тогда что же, конец? Она вздрогнула. Закачала головой, отгоняя страшные думы. Какой конец? Наполеон был в Москве, а Россия осталась, как утес. Выстояла. Нашла в себе силы. Тогда. А теперь? Какие сомнения могут быть…
Анна Сергеевна улыбнулась и неожиданно для себя расплакалась.
Зауер торопливо налил из графина воды в стакан.
– Пейте и успокойтесь. Вы женщина рассудительная. Сотрудничество с нами принесет вам и облегчение и спасение. Ближайшие дни убедят вас в этом. А сейчас важно не терять времени, его не так много и у вас и у нас.
Бу-ух! Бухнуло за окном очень сильно и совсем рядом. За первым взрывом последовали второй, третий, ударили зенитные орудия, и все слилось в сплошной грохот.
Вбежавшему солдату Зауер крикнул:
– Уведите арестованную!
Бросился догонять Шмидта, который, перескакивая через ступени лестницы, бежал вниз в бомбоубежище.
Анна Сергеевна поняла: бомбят наши, и хотя опасность была близка, совсем рядышком, за окном, она радовалась – значит, Красная Армия воюет, бьет немцев. Разве это капитуляция? Разве это конец?..
Допрос Анны Сергеевны гестаповцы возобновили сразу же после отбоя воздушной тревоги.
– Так согласны вы или нет? – раздраженно спросил Зауер. – Неужели вы, здравомыслящая женщина, не понимаете, что наше терпение не бесконечно?
– Вы требуете, чтобы я стала предателем. Но я вам уже сказала: этого никогда не будет. Никогда! Родиной я не торгую.
– Вы еще пожалеете, мадам, но будет уже поздно. Да, поздно! – Повернулся к Шмидту, бросил по-немецки: – Русская свинья, да и только! Еще немного, и я не выдержу, превращу ее сам, своими руками в кровавую котлету!
И выругался так грязно, что Анна Сергеевна, немного понимавшая немецкий язык, покраснела.
– А зачем оскорблять? – спокойно спросила она.
Ругань гестаповца невольно придала ей силы, как бы подтвердила правильность ее поведения. Да и как же иначе она могла вести себя? Не пойдет же она на то, чтобы принять предложение, предать не только мужа, но и его товарищей, родину? Да ведь тот же Володька, если вдруг останется живым, проклянет ее!
– А как же еще с вами разговаривать? – иронически спросил Зауер: – Будь вы нашей союзницей, тогда бы и разговаривали с вами по-другому. Но вы, вы большевичка! Мы выбьем из вас этот советский фанатизм!
– О, я готова ко всему! Вы убили мою мать, и только за то, что она пыталась защитить внука. Вы бросили меня с сыном в тюрьму, и только за то, что мой муж выполняет свой долг перед родиной – воюет с вами с оружием в руках.
Зауер прошелся по комнате, отпил из стакана глоток холодного чая, сел за стол, пытался улыбнуться, заговорил уже тихо.
– Ваш муж – хороший солдат. Это похвально. Да, он выполняет свой долг, но воевать сейчас, когда мы подошли к Москве, и войдем в нее не сегодня-завтра, когда весь мир считает нас победителями, – безумие. Поймите это: безумие, фанатизм. Вы должны, обязаны спасти его, хотя бы ради вашего сына.
Положил заранее приготовленный листок чистой бумаги, карандаш.
– Всего несколько слов, и все, и вы с вашим сыном на свободе. О! Это много значит – свобода! Напишите, что вы переехали в этот город и сейчас проживаете по такому адресу. – Гестаповец положил рядом другой листок с адресом. – Напишите, что серьезно заболел сын, а лекарств нет. Попросите, чтобы как можно скорее проведал вас… Повторяю: мы гарантируем вашему мужу и, если хотите, его товарищам безопасность. В том смысле, что арестовывать не будем…
Анна Сергеевна взяла карандаш, подвинула чистый листок.
– Я убедился, что вы действительно разумная женщина! – обрадовался Шмидт. – Пишите: Дорогой Ваня!.. Так вы называете мужа? Или как вы там к нему обращаетесь?..
Анна Сергеевна мучительно раздумывала: "А что, если в письмо вставить какое-то слово, по которому Иван сразу поймет, что писала она под диктовку гестапо и, конечно, не придет в город?.. Но ведь гестаповцы не дураки, будут требовать писать лишь то, что они продиктуют. А начало письма с обращением они могут использовать!.."
– Может быть, вам удобнее сесть за стол в мое кресло? Пожалуйста. Здесь удобнее, – предложил Зауер.
Анна Сергеевна оттолкнула листок – он упал на пол, бросила карандаш, встала.
– Писать ничего не буду, – сказала она решительно. – И требую, чтобы вы немедленно освободили сына и меня. Слышите? Требую!
– Когда напишете, все недоразумения отпадут сами собой, – заверил Шмидт.
– Да, да, – подтвердил Зауер, поднимая с пола листок и кладя его на стол. Отодвинул кресло. – Садитесь.
– Писать не буду. Я уже вам сказала.
– А мы вам сказали, что, если вы не перестанете упрямиться, пожалеете, но будет уже поздно. И для вас, и для вашего сына, и для вашего мужа.
– Ну, положим, мужа вы не достанете, если задумали таким путем, с моей помощью заставить его сдаться в плен. А вернее, изменить родине. У вас превратное представление о советском человеке, господа. Если я даже напишу письмо, мой Иван не побежит в город, как вы наивно полагаете. Он коммунист и к тому же, как вам уже известно, чекист. Прежде всего для него родина.
– Вы хотите сказать, – заметил Зауер, – что у вас, у советских людей, ничего человеческого в отношениях к жене, к детям нет? Так я вас понял?
– Нет, не так. И, видимо, вам, представителям совсем иного мира, и не понять. Так что прекратим этот бесполезный разговор. Пустая трата времени.
– Значит, решительно отказываетесь? – сказал Зауер, подходя к Анне Сергеевне. – А ну, повторите?
– Отказываюсь. Решительно.
Зауер ударил Млынскую по щеке. Она схватилась за стол, удержалась.
– Шмидт, твоя очередь.
Удар Шмидта свалил Анну Сергеевну на пол.
– Последний раз спрашиваем, – сказал Зауер. – Или вы сейчас же пишете письмо, или мы тоже сейчас же отбираем у вас сына. И еще неизвестно, что мы сделаем с ним. И, пожалуй, на ваших же глазах.
– Вы не сделаете этого!
