Или: я уже зрелый мужчина, приходит известие о смерти моей второй бабушки. Той самой… Я замотан делами, тщетными попытками заработать деньги, мотаюсь челноком по стране, мерзну на базарах, жуя за прилавком обледеневшую колбасу, негнущимися пальцами наливая себе кофе из китайского термоса. Я смертельно устал от жизни и, приходя вечером в тепло, залезаю под одеяло, отогреваюсь и мечтаю вернуться в младенчество. Тут и приходит известие о смерти бабушки. Надо выползти из-под одеяла, поехать морозным вечером на вокзал и купить билет на поезд. А потом ехать всю ночь и в кромешном шестом часу утра выйти из вагона на перроне небольшого провинциального городка. По завершении скорбных процедур проделать обратный путь, а там через пару дней сесть, наконец, в самолет и улететь домой в город, который не верит слезам, как, впрочем, и многие другие, столь же равнодушные к судьбе человека города. Все это нужно было сделать, но я не сделал. Я не поехал на похороны бабушки — и теперь всю оставшуюся жизнь твержу себе, что прощение не придет. Оправдываюсь недостатком тепла и нехваткой витаминов, оправдываюсь усталостью и отсутствием денег на дорогу, но при этом оправдываюсь только перед собой, а как оправдаться перед небом? Господи, я не могу этого сделать, накажи меня, я хочу избыть свою вину… Только чем? Физическими страданиями на мифических сковородах? Милостивый и Милосердный, Ты понимаешь, что это не наказание. Я не чувствую боли, сидя на раскаленной сковороде, боль прошлого страшнее, она измучила, истомила душу, она истерзала сердце. Сделай что-нибудь, Боже мой! Или: разбирая после смерти бабушки семейные бумаги, нахожу пожелтевшие хрупкие листки с лагерными стихами деда, и вид этих пульсирующих застарелой болью строк, как бы навеки застрявших в прошлом среди старых фотографий и пересыпанных осыпью засушенных цветов любовных писем, обветшалых метрик и доисторических книжек оплаты за коммунальные услуги, настолько странен, что я долго и тупо смотрю на них, а потом так же долго и тупо по многу раз перечитываю каждую строку, и эту медленную, тлеющую, словно угли, боль я коплю и коплю в себе, до тех пор, пока она не начинает наконец сжигать меня изнутри. Вот передо мною трещина времени, заполненная раскаленной исторической плазмой, она кипит и парит, она притягивает к себе своей страшной правдой: не забывай, помни, не забывай, помни… Как жутко бывает заглянуть в эту клокочущую бездну!.. ПРИЛОЖЕНИЕ Стихи инженера Михайлова. (Публикуется впервые). Я Москву сменил на Инту, Мне в Инте даже черт не брат. Я в Мукерке пахал в поту, Продираясь сквозь лай и мат. Добывал я руду стране, Корчевал по болотам пни. Новый срок намотали мне — Много дней — бесконечны дни.. За колючку я не пойду, За колючкой — закон-тайга. Там рыдает мне на беду Безутешной вдовой пурга. В Воркуте я кайлом долбил Неподкупную мерзлоту. Здесь я душу свою убил, Проклинаю ту Воркуту… Был бы я на дуде игрец — Много песен знает дуда, — Если б наш дорогой Отец Не отправил меня сюда. Вертухай жалел для меня Небольшой кусочек свинца, Доходил я, себя виня, Но вовсю вознося Отца. Как наивен я был в те дни! Годы шли сплошной чередой, Доконали меня они — Мне в Москве не гулять с дудой. Дудка-дудочка, ты тростник, Ты — кустарник, ветка, трава. Ты — навеки, а я — на миг В этом мире, где смерть права. В каждом споре она права, В каждом взгляде — ее лицо… И разят могилой слова, Пробормотанные Отцом… * * * Псы облаяли нас свысока, Кто-то в снег обреченно свалился, И конвой ему вслед матерился, И брели безучастно зека. Вот деревья стоят в серебре, И морозная дымка клокочет. И никто здесь о зле и добре Рассуждать почему-то не хочет. Что есть истина — знает ЦеКа, И нужны ль помышленья о Боге, Коль у всех обреченных зека Обморожены руки и ноги? Мы гнием на этапе, пока Наша родина счастье пророчит, Но об этом в предвестии ночи Не узнает никто из зека. Я кайлом пробивал себе путь И долбил мерзлоту — не за славу, Не за пайку, но лишь за державу, Погруженную в гнойную муть… На морозе застыла щека, Пальцы скрючены бешеным хладом. Здесь прошли по этапу зека Под конвойным прицелом и матом. * * * Над заснеженными льдами Раздается злобный вой, То, измученный трудами, Погоняет нас конвой. Как бараны мы покорны, Трехлинейка нам — гроза, И звучат во тьме задорно Вертухаев голоса. Снег, снег, снег… Бег, бег, бег?.. Мне в бега — Не уйти. Тут тайга — На пути. А уйти, — Если сметь, — Не дойти — Помереть. За Печорою-рекою Есть прекрасная страна, Замороженной щекою Чую — шлет тепло она. Мы в предзоннике топочем, Долго длится вечный шмон. Сквозь густую темень ночи Слышу колокола звон. Звон, звон, звон… Стон, стон, стон?.. Кто стонал — Весь народ. Горе знал — Корчил рот. Я загнулся От мук, И замкнулся Круг рук. Со скрещенными руками Я лежу средь мерзлоты, Вознесен ли над веками В вечном хладе пустоты? Не нужны мне ни богатства, Ни прощение ЦеКа. Мир расколот на два царства — Вертухаев и зека. Зек, зек, зек — Человек?.. |
