Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Я от тех речей дошла до столбняка, сижу и слова молвить не могу, так поразил меня рассказ супруга. А он далее сообщает: нынче ты, мол, все узнала и теперь мне, не таясь от тебя, надобно убыть в командировку, дабы скоординировать усилия всех козлов по стране. Мы, дескать, соберемся в деревеньке X и сообща разработаем стратегию дальнейшего вредительства. Я ему не перечу, думаю, вдруг слово поперек скажу, а он меня зарежет — с него станется. Зачем ему лишние свидетели? Вижу, что он жуть какой опасный, а все его завлеканья да посулы — просто конспиративные увертки. Ну и убыл он в командировку, обслюнив меня при расставаньи своими толстыми негритянскими губами. Я же, не откладывая дела в долгий ящик, села составлять оперативное послание, что, дескать, да, плетется тут клубок вредительства и тайного злоумышленья, и во главе всего стоит матерый враг — козел Мефодий Африканыч, фиктивный мой супруг, с коим грязное супружеское ложе вынуждена я делить, чтобы разоблачить его и спасти от страшного растления женщин моей Родины, а то народят они, бедняги, не богатырей советских, а худосочную козлятину с рогами. Отправляю я свое посланье по начальству и принимаюсь в нетерпеньи ожидать супруга, дабы повыведывать у него новые подробности; вот приедет он, любезный, да расскажет своей суженой, как сговорились поступать в дальнейшем козлы — вредители нашего Отечества. Жду-пожду, а его все нет. Между тем, примечаю я, что несколько полнею, зажирела, что ли, думаю, в бездействии тела или другая какая гангрена приключилась, только вижу, что приспела мне пора вскачь скакать до гинеколога, покуда мой живот блюдет себя и не прет на волю из приличных рамок. Исполняю требованье дня, еду, скрепя сердце, в тамошний райцентр к врачу, и этот бабий доктор, черти бы его забрали, приносит мне, аки летучий ангелок, благую весть — ждет тебя, дескать, Амалия Петровна, счастье и радость материнства. Я, конешное дело, тут же в слезы, известное дело, родится выблядок с рогами и копытами. Умоляю доктора избавить меня от сулимого им сомнительного счастья, а он в ужасе машет руками, дескать, криминальные аборты для обеих сторон кончаются опагуб-но, не гневи, мол, Бога, да и рожай на радость мужу и вождям пролетариата. А я-то не могу ему сказать за свою кручину, он же мне ответит: какие-такие рогатые младенцы? Будто бы сам их на соседних улицах не видел. Только для себя он тайное объяснение имеет подобному феномену — это значитца, директива партии, раз такие дети множатся и плодятся в гуще нашего народа.

А благоверного моего нет как нет, снова жду-пож-ду, думаю, может он в оперативной разработке, а может, и вообще сгинул в коридорах Спецучреждения, или так увлекся сеяньем семян, что позабыл свою законную супругу…

Тут подходят мои сроки, чувствую, пора мне разродиться, только вот не знаю, как рожать без помощников. Приготовила простынки, тазик, воду, нож, чтобы пуповину перерезать, закрыла двери на замки и окна на задвижки, — вдруг, думаю, начну блажить. Тут околоплодная влага стала отходить, села я на корточки, а из меня младенец — бряк об пол головою; схватила я его, гляжу и вою, как собака, от ужаса и боли — голова-то у него козлиная, с маленькими рожками и курчавой бороденкой… Истекаю я женской сукровицею и страх меня колотит, однако ж, надо что-то предпринять, беру нож и хладнокровно режу, но не пуповину, а — горло своему младенцу. Тут страх меня и отпустил, как будто это жертвоприношение во искупление моих грехов. Я доносила на невинных, разоблачала несуществующие козни, растлевала малолетних, убеждала детей отречься от родителей, клеветала и была привержена аду скотоложества, и тут кровь младенца, пролитая из маленького сморщенного горлышка, покрыла своим искупляющим цветом — цветом нашего стяга и нашей революции — все мои грехи, все заблужденья моей жизни, и я ощутила себя свободной…

А на следующий день приехал Мефодий Африканыч — не раньше и не позже, как будто подгадал, и я уж не ведаю, ликовать мне аль печалиться; в горнице не прибрано, на полу — ошметки слизи и засохшей крови, в душе смятение, как будто изменила с проезжим молодцом сразу всем членам нашего Политбюро.

Однако мужа надо покормить, морковью да капустой на ужин не управишься, он же плотоядное животное, приехал уставший и голодный, и даже под юбку к супруге не бежит, ну, думаю, вот младенчик и сгодится, благо еще не захоронен. Быстро сварганила ему жаркое с картошечкой и черносливом, рубанул он полный казанок под запотевший голубой стаканчик да и на боковую.

А я тем временем скорее за доклад и все заметы, изобличающие негодяя, перечисляю по параграфам и в конце не забываю помянуть, что он, дескать, извращенец и бандит, пожирающий коммунистических младенцев и нет на земле места такому бешеному псу, то есть, конечно же, — козлу.

Вскоре приезжают товарищи из местного Спецучреждения, заталкивают моего благоверного ногами в багажник «воронка», а меня — в наручниках на заднее сиденье и везут по назначению — прямо в сердце нашей с вами Родины. Тут, как вам известно, быстренько проводят следствие и моего фиктивного супруга немедленно по совокупности совершенных преступлений приговаривают к убиению посредством отрезанья головы. Было мнение после свершения справедливого возмездия пустить Мефодия Африканыча на колбасу, поскольку время нынче скудное и лишний кусок не помешает, однако ж таким вонючим оказался израсходованный враг и такой козлятиной несло от его поверженного трупа, что обезглавленную тушу просто свезли за город, облили керосином и сожгли.

И вот теперь стою я перед вами, уважаемые судьи, и жду вашего верного решения: неужто вы сочтете меня сообщницей козла, истинным врагом нашего справедливого устройства, диверсантом против младого поколения и сотрете меня в лагерную пыль, невзирая на то, что я супруга и соратница известного революционера Льва Марковича Маузера и плоть от плоти вашего и нашего замечательного государства?

Глава 5

Что сказала Нике Михайловой Ганна Онопко в камере Бутырки после девятого допроса

Пострадала я из-за любви, но товарищ Сталин узнает обо мне и спасет душу мою грешную…

Я любила деток. Даже когда сама была малышкой, нянчила пупсиков и кукол. Люблю смотреть на эти небесные создания, на их незамутненную страстями неземную красоту, люблю перебирать их шелковые волоски, не покрытые еще пылью пройденных дорог и коростою житейской грязи. Я просто замираю от любви, когда гляжу в их блистающие любопытством глазки — карие, синие, серые, когда вижу их дрожащие реснички и бархатные бровки, удивленно взлетающие кверху. А их нежные, не знающие сладкого греха губки, не обремененные памятью ругательства или грозного проклятия — как я люблю на них смотреть и слушать шепелявый шепоток. О, этот детский голосок! Он то звенит, подпрыгивая к небу, подобно резиновому мячику, то сходит на полутона, доверяя мне свои детские секреты, то тянется сладкой густой полосой, как будто мед медленно перетекает из банки в блюдце, и это бормотание и сонные медлительные речи напоминают мне о том, что вот сейчас, сию минуту, через мгновенье родится чудный сон с цветами и полянами, и волшебными зверями, и ласковая фея станет порхать над луговыми травами, и маленькие эльфы закружатся над миром, запутываясь в мягких шерстяных нитях солнечных лучей. Как же я люблю деток! Выхожу я утром из дому, вижу во дворе неуклюжие фигурки, слышу радостные визги, и теплеет на душе, и хочется их тискать, обнимать и целовать, и вдыхать их молочное благоухание.

И скоро у меня такая возможность появилась. Вот как-то стала я слышать по вечерам, а коммуналка наша была на последнем этаже, что кто-то возится над моей головой и не дает спать. Долго я это терпела, да и помыслить не могла, что наш чердак населяет кто-то помимо голубей и кошек. К тому же я боялась затаившихся врагов, которые, согласно нашей прессе, прячутся в укромных лазах и наносят оттуда советскому сообществу свои коварные и злобные удары. А возня наверху все длилась и с каждым днем все явственнее ощущала я ее наличие. Наконец, не вытерпев, позвала я управдома, и мы открыли двери на чердак, а там — гляжу и глазам своим не верю — лежит на слое голубиного помета закутанный в гнилые тряпки перепачканный с ног до головы белобрысенький ребенок, мальчик трех или четырех годиков от роду, лежит и потихонечку посапывает. Разбудили мы его, а он с перепугу управдома за палец укусил, и тот отвесил ему такую оплеуху, что разбил мальчонке нос. Тут же управдом пообещал отправить его в Айнскую тюрьму для малолетних, есть у нас такая на восемьдесят третьем километре, но я вступилась и сказала, что возьму его к себе. И что же — действительно взяла и пригрела сироту, а он даже фамилию свою знал — Ванятка Удальцов, и тот Ванятка поведал мне, что мамка его померла от тифа, а папку победили злые вороги, и он пал на боевом посту от их кровавых сабель, шашек и наганов. Ну, отмыла я его от засохшего дерьма, накормила, напоила и в свою коечку поклала. И могла с тех пор обнимать, и целовать, и вдыхать, как мечтала, его молочное благоухание.

33
{"b":"171855","o":1}