Батько с интересом посмотрел на Левку, потом на меня, и в его похмельных глазах плеснул охотничий азарт.

«А у меня из восьми карт, — добавил Маузер, — шесть козырных! Или так не бывает?» — «Ты че, сынок, — взъярился атаман, скока уже пиков сброшено, да у меня одна!»

Зрители за столом заволновались, и один, самый трезвый, незаметно подвинул руку к кобуре.

Я нерешительно взялся за уголок карты…

В это время с улицы донеслись крики и выстрелы. Грохнуло орудие, проскакали лошади, где-то посыпалось стекло. «Атаман! Пархоменко за околицей!» — крикнули в окно.

Никифор Александрович непослушными пальцами полез в кобуру…

«Это по нашу душу», — успел подумать я и, вскочив, схватился за край стола. Маузер, мгновенно поняв мои намеренья, тоже вскочил, и мы одновременно опрокинули стол. Огурцы с помидорами полетели в собутыльников, мы, спотыкаясь об прокинутые лавки, кинулись к дверям, а мимо нас уже визжали пули, и когда я влетел в дверной проем, рядом с косяком бухнула о бревенчатую стену, словно киянкой по березовому клину, пуля с таким неестественным деревянным стуком, что в голове отдалось и весело зазвенело; мы бросились на улицу — среди клубов пыли метались люди, лошади; пролетела, едва не сбив Маузера, тачанка, а мы, как зайцы, сиганули через какой-то плетень и по зарослям пахучего укропа кривой побежкой, сбивая аккуратные грядки, рванули к задам деревни и сопровождаемые треском выстрелов и жалящим холодком ветерка, устремились к спасительному леску…

В соответствии с вашим приказом, товарищ генерал, лично мною был получен ордер на обыск в квартире литератора Борзых. Означенный обыск был произведен ночью с полуночи до четырех часов утра, о результатах его сообщаю следующее.

Зайдя в квартиру с моим помощником лейтенантом Алтуфьевым и с понятыми Морозовым и Берзером, мы застали литератора Клима Борзых в постели. Дверь открыла его жена, а сам он, игнорируя наши приказы встать и одеться, продолжал лежать. Накрывшись с головою одеялом, он забился в угол кровати и, судорожно дрожа, выкрикивал нечленораздельные словосочетания. Видно было, что человек испытывает животный страх, полностью лишивший его способности соображать и реально оценивать действительность. Пришлось, товарищ генерал, в нарушение вашего приказа насильно вытащить Борзых из-под одеяла и дать ему хорошенько по зубам, так как он сопротивлялся, извивался в моих руках и норовил укусить меня за локоть. Я лишь слегка пустил ему кровь, памятуя, товарищ генерал, о вашей оценке этого человека как необычайно нужного и даже необходимого в дальнейшей разработке нашей операции. Довольно скоро он пришел в себя, перестал дрожать и вежливо попросил меня предъявить удостоверение и ордер, мотивируя свою просьбу тем, что нынче, дескать, везде шпионы и враги, и где, мол, ручательство того, что я, оперуполномоченный старший лейтенант Пластырный, являюсь таковым. Памятуя о ваших наставлениях, товарищ генерал, я в нарочито грубой и циничной форме дал понять литератору Борзых, что ни ему, ни мне удостоверение и ордер не понадобятся, и для пущей убедительности сунул ему свой кулак прямо в рыло, чтобы он понюхал, чем пахнет власть и реальная опасность. Он все понял и как-то сразу сник, решив, видимо, что двум смертям не бывать, а одной не миновать. Как видно, я, еще ничего и не сделав, сильно его напутал. Ввергнув Борзых в ступор, мы приступили к обыску, но тут, словно приняв эстафету, заголосила его жена. Она истерически визжала, и эти визги, очевидно, были последствиями, только что пережитого ею шока, ведь, войдя в квартиру, я, согласно инструкции, с такой силой толкнул ее в грудь, что она отлетела в самый конец коридора и с силой ударилась о стену. Чтобы ее заткнуть, мне пришлось хорошенько сдавить ей кадык и обложить трехэтажным матом. После чего, осознав, как видно, серьезность ситуации, она замолчала, а мы продолжили свою работу.

Согласно инструкциям, полученным, товарищ генерал, от вас заранее, мы с лейтенантом Алтуфьевым разбили при обыске кое-что из посуды, порвали несколько книжек и выпустили пух из перины. Обыск длился долго, и все это время Борзых и его жена провели, как вы и приказали, стоя. Под утро Борзых окончательно потерял остатки мужества. Он стоял босиком, полураздетый, дрожал от холода и страха и был абсолютно деморализован. Мы собрали все его черновики, заметки, рукописные и машинописные материалы и, не составляя никаких описей, сложили их в большую кожаную сумку. После чего Борзых был одет, выведен во двор, посажен в машину и препровожден в Спецучреждение. Здесь его заперли в камере, а мы, то есть я и лейтенант Алтуфьев, отправились по своим квартирам.

Придерживаясь известной методы, я, товарищ генерал, дал задержанному возможность осознать всю безвыходность его положения и не появлялся в Спецучреждении до глубокой ночи. На следующие сутки, после полуночи, когда он, сраженный усталостью, по-видимому, уже забылся беспокойным сном, я лично явился к нему в камеру и увел на допрос. На допросе я продержал его до утра, живо интересуясь его прошлым, особенно его пребыванием на фронтах Гражданской войны, работой в совучреждениях, творческими достижениями, связями, знакомствами, родственными и семейными отношениями. Из долгого и, надо сказать, довольно нудного разговора я понял, что Борзых — человек безыдейный и беспринципный, готовый на любой низкий поступок, в том числе и на предательство близких ему людей. Вместе с тем, товарищ генерал, Борзых обнаружил хорошие манеры, взращенные в нем, по всей видимости, дореволюционным воспитанием, и замечательную образованность, логично проистекающую из его буржуазного происхождения. На основании изучения, товарищ генерал, подобного типа индивидуумов, смею сделать вывод о том, что Борзых никоим образом не может считаться потенциальным врагом Советской власти, а скорее, напротив, при надлежащей обработке станет полезным оперативным сотрудником.

В заключение, товарищ генерал, разрешите передать вам изъятые у Борзых при обыске документы и бумаги, среди которых имеются записки, посвященные хорошо известному вам атаману Григорьеву. Эти записки, полагаю, представляют для нас несомненный интерес, в чем вы можете лично убедиться, прочитав их и сопоставив с добытыми ранее оперативными материалами.

Истинное лицо атамана Григорьева отмечено печатью сладострастного садизма и циничного равнодушия к человеческой жизни. Это лицо и внешне являет собою образец топорной работы натуры, исполнившей его грубо и невыразительно. Оно побито оспою, над синевато-багровым носом с красными прожилками пробуравлены два маленьких узких глаза мутного отгенка, выше расположен узкий, прорезанный редкими морщинами лоб. Уши у Григорьева слегка оттопырены, что придает ему вид нашкодившего гимназиста, брови мохнатые, усы воинственно торчат, как у таракана. Не только в лице, но и во всем его облике проглядывает что-то тараканье: он широкоплеч, приземист и одновременно вертляв и юрок, всегда настороже, всегда готов увернуться от удара, смотрит недоверчиво и избегает прямого взгляда в лицо собеседника. Это какой-то хитрый мастеровой или вороватый приказчик, а то и дворник, властный самодур окрестных дворов. Он груб в манерах и речи, говорит отрывисто, глухо, как будто у него хронический насморк, и безостановочно поносит всех и вся. По внутренней своей сути Григорьев — человеконенавистник, причем ненавидит он не по классовому признаку, а огульно, всех, и даже на собственных бойцов смотрит как на человеческую труху. Ко мне он проявляет нечто вроде покровительственного благодушия и какой-то извращенной симпатии, но в глубине души, уверен, холодно меня ненавидит.