Но после того случая захотела я сама родить ребенка и пророчила себе множество детей — пятеро, а то и семеро, и давно уже появился в моей жизни тот великий человек, коего черты хотелось бы мне видеть в моих детках. Господи, если бы он снизошел, как бы я его любила и с каким наслаждением растворялась в его объятиях! Но вот тут-то и была препона, ибо он был не из простых людей, а из тех, кто чтится наравне с богами. Я о нем мечтала день и ночь, видела его во снах и просыпалась по утрам со сладкою истомою под животом, с желанием быть с ним, и растворяться в его жизни без остатка, и погибать в его объятиях и поцелуях. Как я хотела от него детей! Но как сказать ему об этом, как к нему пробиться, ведь он не на земле живет — на небе, и кто такая я перед его солнцеподобной славою и перед именем его святым — товарищ Сталин? Как я люблю Вас, божественный всемирный светоч, Вас, который возводит фабрики, заводы, шахты, строит корабли и самолеты, и кормит всю страну, Вас, безмерной красоты мужчина, своею статью затмевающий всех, великий, величайший, благодетель всей вселенной, родной отец мирового пролетариата, водитель большевистских масс, вождь революционеров всей планеты. Взгляни, любовь моя, вон, на горизонте горит Полярная звезда, и далекие ее жильцы приветствуют Тебя и обустраивают жизнь по Твоим великим чертежам. О, этот зодчий знает толк в социалистических постройках! Встают гигантские дворцы, произрастают благоухающие сады и цветники, изумрудная трава поднимается над напоенной влагою землей, и в ней видны головки разноцветных одуванчиков-детишек. То мои детишки, и пошли они лицом в отца; как они похожи на Него, на моего любимого, бесценного, обожаемого Иосифа Виссарионовича. Живу я как во сне, судьба накрыла меня пологом влюбленности, и мне бы развернуться, скинуть покрывало, очнуться от моей горячечной любви, ан нет, не хочу, — все глубже, глубже погружаюсь в сладкую пучину и замираю от крамольных мыслей: властные и сильные руки моего кумира гладят и ласкают меня, срывают прочь мою одежду, и я вся отдаюсь во власть любви.

И вот в таких мечтах и мыслях устроилась я на работу в детский сад и прихватила туда своего сыночка Ванятку Удальцова. Хорошая работа — доброжелательные сослуживцы, опять же день в тепле и рядом с кухней, то есть голодать не будешь, а главное — детишки-одуванчики кругом, то, чего мне в жизни не хватает, прихожу я к ним почти как в церковь, такая благодать нисходит на меня! Я ведь стародавнего происхождения, родители мои Бога почитали, и я, стало быть, имею к нему духовное влечение. Но деткам моим я про Бога говорить боялась — долго ли беду накликать, — а вот сказки про нашу жизнь счастливую слушали они с вниманием.

И вот как-то сказываю я им сказку: «Жил да был в нашей милой Родине замечательный и мудрый царь по имени товарищ Сталин. Он хотел, чтобы люди всей земли жили счастливо, чтобы не было голодных и бездомных, чтобы каждый человек приносил пользу другим. Раньше в нашей Родине жили толстые и злые богатеи, они брали жилистые плетки и сильно-сильно били пролетарский люд. Но вот пришел старенький дедушка товарищ Ленин, учитель будущего нашего царя и благодетеля, и сверг своей рукой проклятых богатеев. И зажили все в счастьи и согласии, не стало обиженных, сирых и голодных. А когда дедушка Ленин помирал, и по всей стране стоял вой прощания и скорби, он призвал своего ученика и друга и сказал ему: «Товарищ Сталин! Вот даю тебе бразды правления, царствуй!». И преставился, да будет ему память на века. А товарищ Сталин, видя как дрогнули ряды осиротевшего пролетариата, кликнул клич во всю землю русскую: «Эй, народ! Удалые бойцы, буйны молодцы! Стройся под знамена нашего социализма, закрывай своими героическими грудями прорехи в стройных рядах большевиков! Призываю пролетариат и крестьянство! Закатилося наше солнышко! И поскольку надобно сломить это горе числом новых партийцев, объявляю последний ленинский призыв: придите в скорбный час и вступите в свою родную партию! Призываю и весь животный мир: насекомых, пресмыкающихся, птиц, зверей — придите и вступите! Это ваша партия, она спасет и защитит вас от невзгод, она добудет вам прокорм и укроет в непогоду. Зову коммунистическим призывом трудящихся ос и муравьев — у вас коллективная мораль и правильное понимание справедливого сообщества, но зову и кузнечиков, бабочек, стрекоз, жуков, зову домашних насекомых — клопов, тараканов, сверчков, этих люмпенов человеческого дома, мы определим вас всех на пользу нашего строительства! Призываю и земноводных — пресмыкающихся, для всех мы найдем общественнополезную работу».

Тут товарищ Сталин вышел на красное крыльцо, поворотился к небу и воззвал: «Птицы небесные! И вас тоже я зову в нашу партию. Но только не всех, а трудовую косточку, способную понимать задачи победившего народа. Гей, вы серые воробушки, гей, вы черные воронушки! И прошу поостеречься всяку-разну сволочь буржуазную — певчих соловьев, дроздов и канареек. Вас мы, господа, определим по нужникам трели выводить. Но да здравствуют вороны, галки и мужественные орлы! Только с вами, безжалостными охотниками и санитарами, победим мы сопливую и хлипкую нерешительность последышей гнилой интеллигенции. Ой вы, соколы мои ясноглазые и сапсаны мои светлоокие! Поскорее слетайтесь в нашу партию родную!».

Тут обвел он взором своим пламенным землю русскую и прокричал в степи и леса могучим голосом: «Звери, звери! Собирайтесь под мое начало и вас не оставлю я своею милостью. Предпочтение мы отдадим здоровым, сильным и тем, кто не гнушался в оны времена отведать падаль за неимением лучшего куска! Сходитесь все, и мы сплотимся под руководством нашей партии, сомкнем ряды теснее и победим, победим, победим!».

Вот так сказывала я сказки милой детворе, и детвора слушала, ушки навострив. Да недолго я была счастлива, оказались одуванчики мои умнее, чем я предполагала, более меня понимали в жизни и менее — в моей любви к вождю, за что я и поплатилась. Прихожу однажды на работу, а меня поджидают двое в штатском, и Ванятка Удальцов, мой любимчик белобрысый свидетельствует против любящей моей души. Я остолбенела на пороге: в нашей Богом брошенной стране невинные младенцы с ангельскими взорами целуют тебя непорочным поцелуем, будто в Гефсимане, а те, кто не целует, может быть, в силу неразумия, спешат отречься, едва заслышав петушиный крик… И показывал Ванятка Удальцов своим тоненьким пальчиком на меня, охальницу: вот-де, тетя поносила справедливый строй и разумное устройство государства и надобно ее за это окоротить. Ничего я не сказала, лишь попеняла Ванятке взором, и повели меня под белы рученьки и привели сюда, а здесь уже немало девушек и женщин, так же, как и я, любящих бескорыстною любовью нашего бесценного вождя…

Задумываюсь я порою, что происхождение мое заслуживает памяти правнуков и внуков, посему хотелось бы написать о нем два слова хотя бы для того, чтобы беспечные потомки знали о своих корнях и в преддверии дурных поступков поминали эти корни, дабы охранить себя от неправильных шагов.

Происхожу я из семьи незначительной и бедной, но традиции и история ее очень глубоки. Мой отец, человек порядочный и строгий, занимал небольшую должность в Департаменте образования. Службою своей он гордился и исполнял ее с усердием и честно, не уставая повторять мне: ежели каждый хорошо будет делать свою работу, то и государство станет процветать и подчиненные его. Принимая во внимание качество отцовой работы, благоденствие должно было наступить во веки веков, а поскольку оно не наступало, приходилось думать, что все остальные в этом государстве не исполняют как должно своих обязанностей. Матушка моя служила сестрой милосердия в городской больнице и с началом войны, повинуясь патриотическому чувству, вместе с иным медперсоналом погрузилась в военный эшелон и поехала в полевой госпиталь, где и погибла через два месяца от залетевшего во двор госпиталя неприятельского снаряда. Воспоминаний о матушке у меня почти не осталось, я ее любил неосознанной любовью ребенка, а когда она исчезла, стал любить воспоминания — расплывчатое облачко, которое когда-то было моей матушкой. К отцу я не испытывал особых чувств, тот вечно нудил о благе государства, дворянской чести, благородстве мужчины и о том, что не хлебом единым жив человек. Оно, конечно, так, думал я, но лишь тогда, когда хлеба вдоволь. Духовные ценности хороши на сытый желудок. В гимназии, где я состоял на казенном содержании, я старался быть подальше от упитанных сыновей богатеньких родителей. И вот почему несколько лет спустя оказался в отряде Гнатюка. Революция, как я понял, делалась для меня, для моей семьи, для тех, кто работал, но не зарабатывал, кого давили обстоятельства, нищий быт и захребетники, не исполняющие как должно своих обязанностей. Я считал, и это простительно для молодого негибкого ума, напичканного при назойливом содействии уличных горлопанов всякой всячиной, что все богатства, праведно или неправедно нажитые толстосумами, следует безоговорочно поделить в равных долях — каждому по его законному куску. И с этой наивной и, безусловно, вредной коммунистической идеей я, покинув дом, прибрел через некоторое время к людям, у которых во лбу горели металлические звезды, а в руках бряцало оружие. И я вначале с упоением, а потом со все возрастающим ужасом начал погружаться в кровавую бездну, которая поглотила меня без остатка, стерла мое лицо, мысли, мечты и почти лишила разума, оставив в моем изношенном, но еще не окрепшем теле лишь звериную жажду жить во что бы то ни стало. Она не раз спасала меня — и в отряде Гнатюка, и при отступлении с Украины, она спасла меня под Чудовкой, где я горел в тифозном бреду, и в ставропольском походе, а главное — я выжил в прикаспийских песках, куда армию загнала на погибель кавалерия Шкуро…