От здания ЧК каждую ночь отъезжали подводы, нагруженные голыми изуродованными телами, а из окровавленного рассветом моря поднималось набухшее желтым гноем солнце, и чайки увлеченно клевали в грязной морской пене человеческую падаль…
Вскоре после взятия Одессы мы отошли в Александрию, переформироваться. Тут открылись страшные картины: пока мы занимались военными делами, в тылу махровым цветом расцвело предательство.
Деревня стонала под гнетом коммунистов; на каждом шагу попирались интересы тех, за кого мы шли в бой, в каждом селе, в каждом доме стоял плач и вой: бойцы продотрядов, чекисты и примазавшаяся к ним мразь, вроде членов комбедов, выгребали хлеб, убивали крестьян, всячески насаждали террор.
Много недель подряд, глухими и беспокойными ночами, когда спать приходилось вполглаза да вполуха, я снова и снова видел трупы, трупы и трупы — растерзанные, подвергшиеся глумлению тела и бесконечные пытки, которые сопровождали весь военный путь Григорьева и которыми он любил лично руководить; видел насилие всех воюющих сторон, видел сатанинский ураган, увлекающий страну в пропасть, и сам был частью этого урагана…
Передвигаясь по завоеванным районам, мы видели следы бесчинств, которые были продолжением наших собственных бесчинств, творимых противною стороною; Григорьев в бешенстве орал антисемитские лозунги; собирая крестьянские сходы, он убеждал отчаявшихся людей в том, что во всем виноваты евреи, ведь это они приходят с продотрядами, их полно среди комиссаров и чекистов, они теснят нашего брата, который нас кормит и за чьи интересы мы воюем. Действительно, в чекистских отрядах, бесконтрольно действовавших в деревне, не подчинявшихся никому и прикрывавшихся мифическими мандатами центра, преобладали семитские лица, и это Григорьева бесило более всего. Он стал призывать к еврейской резне, и кое-где она незамедлительно началась, причем убивать стали не только комиссаров, но и под горячую руку мирных жителей, ни в чем не повинных обитателей местечек. К Антонову-Овсеенко полетели телеграммы: Григорьев открыто конфликтует с властями, он становится опасен, пора принимать меры. И Антонов-Овсеенко издает приказ, предписывающий при первых признаках мятежа в дивизии принять меры, вплоть до физического устранения Григорьева. Однако командующий хорошо понимал, что в таком случае не оберешься шуму, поэтому в начале мая он лично прибыл в Александрию и встретился с Григорьевым. Большинство переговоров происходило при мне, так что я прекрасно понимал и ход событий, и тайные умыслы командующего. По зрелом размышлении Антонов-Овсеенко решил убить сразу двух зайцев. Он постоянно льстил самолюбию Григорьева, называя его великим стратегом, гениальным полководцем, победителем Антанты. Все дело было в том, что с зимы забурлила Европа, и в европейских городах начались митинги, шествия, манифестации, на предприятиях забастовали рабочие. Впрочем, в Берлине коммунистов придушили, но в марте вспыхнула революция в Венгрии, оттуда она начала проникать в Словакию, а седьмого апреля была провозглашена Баварская Советская республика. Коммунистический пожар охватывал европейские столицы, и Троцкий довольно потирал руки, вновь и вновь твердя о перманентной революции.
Антонов-Овсеенко предложил Григорьеву возглавить поход на Запад, перейти границу и помочь восставшим, истекающим кровью венграм. Следующей целью был Берлин, где Троцкий мечтал взять реванш за поражение «спартаковцев». Антонов-Овсеенко пел Григорьеву сладкие песни о том, что тот станет освободителем Европы. При этом красное командование и руководство в центре выигрывало при любом варианте развития событий. Поход в Европу мог оказаться удачным для чего, нужно было выжечь революционным огнем Галицию, Румынию, освободить Бессарабию и Буковину, соединиться с венграми и при поддержке баварских немцев и словаков двинуться далее на запад. В этом случае начнется победоносное шествие коммунизма по миру, Григорьев успокоится в лучах славы, и опасность его мятежа исчезнет. С другой стороны, поражение Григорьева тоже было неплохим вариантом для центра. Экспорт революции можно и отложить, пускай Европа сама разгребает свое дерьмо, зато опасный и непредсказуемый Григорьев будет устранен, и произойдет это «естественным» путем. Кроме того, вновь откроется возможность для грабежа украинского крестьянства, пока его бесноватый защитник будет париться где-то на Рейне. В конце концов Григорьев поддался на уговоры и посулы командующего, испросив только разрешения на короткий отдых и подготовку войск.
Однако Григорьев не был бы Григорьевым, если бы так легко пошел на поводу у своих врагов, лишь временно оказавшихся союзниками.
Мне он заявил: «Нехай Антонов сам прется в Европу, я уже достаточно повоевал за ихнюю бандитскую власть…». И я догадался, что он по своему обыкновению задумал что-то из ряда вон выходящее. Пока он дурачил головы представителям советского командования, от нас ненадолго отстали, но вокруг то здесь, то там вспыхивали крестьянские бунты, и вожди повстанцев без конца обращались за поддержкой к Григорьеву.
Одесса и Киев тем временем стали базой формирования Первой Интернациональной советской стрелковой дивизии, готовящейся, как только прозвучит команда, ринуться на помощь братьям по классу.
Наши отряды насчитывали более двадцати тысяч бойцов, шестьдесят орудий, семьсот пулеметов, десять бронепоездов, и Григорьев вполне мог стать реальной силой, способной раздуть мировой революционный пожар. Ко Дню международной солидарности трудящихся он сделал советскому командованию подарок: выставил свои авангарды на Днестре в ожидании приказа о его форсировании.
Европа трепетала в ожидании нашествия варваров. А варвары тем временем, обозначив свое присутствие в Тирасполе, пригнали в предместье Елизаветграда бронепоезд и шквальным артиллерийским огнем накрыли город. На следующий день Григорьев санкционировал еврейский погром в Знаменке, с обычной своей мотивацией: «Бей жидов и коммунистов!». А ведь он значился тогда командующим Шестой Советской дивизией!
Все дело упиралось в карательную политику коммунистов на селе. Бесконтрольная продразверстка зажала крестьян в тиски насилия и голода, зерно выгребалось подчистую вплоть до семенного. После победы над Директорией крестьянам была обещана земля, за которую они сражались безоглядно, но обещания остались на бумаге, более того, селяне были поставлены на грань вымирания. Ежедневно происходили вооруженные стычки с «летучими» карательными отрядами ЧК, без устали работали Ревтрибуналы, недовольных убивали, зачастую с садистической жестокостью, чтобы другим было неповадно. Все репрессивные образования имели в своем составе большой процент евреев, поэтому антисемитизм у защитников крестьянства, каковыми считали себя бойцы Григорьева, был развит необычайно, чему способствовал и сам командир, подстрекавший своих бойцов к погромам. Второй причиной было то, что часть мирного еврейского населения все-таки еще верила большевикам. Евреи на Украине, где проходила черта оседлости, в силу своего угнетенного положения стремились к стабильности и спокойствию, к решению всех вопросов мирным путем, а большевики обещали порядок, устранение эксцессов военного времени, защиту от погромщиков. Поэтому кое-кто из еврейского населения активно их поддерживал, а Григорьев, наблюдая это на местах, не мог отказать себе в удовольствии разыграть антисемитскую карту. Население, дескать, поддерживает большевиков, которых он ненавидел, а значит, подлежит уничтожению. Так, начав на станции Знаменка, Григорьев в течение нескольких дней устроил погромы в Елизаветграде, Александрии, в Долинской, и это было только начало. Порой мне казалось, что цель всех действий Григорьева состоит не в борьбе с революцией или контрреволюцией, с гетманом, Петлюрой, кайзером или Троцким, а в истреблении еврейского населения, в сладострастных пытках жителей местечек, в планомерном стирании с лица земли ненавистного ему народа. Всю первую неделю мая кровь лилась рекой. Григорьев поощрял пытки, евреев резали, жгли, вешали, разбивали им головы, побивали камнями, затаптывали лошадьми, топили, закапывали живьем в землю, выкалывали глаза, отрубали конечности; заодно попадало и комиссарам, чекистам, уполномоченным, милиционерам…
