Григорьев ликовал.
Французское командование заметалось, не зная, что предпринять дальше, и принялось отдавать нелепые приказы. Мгновенно был брошен Николаев со всеми складами и запасами, союзные войска отвели в Одессу, фронт оголился более чем на полтораста километров.
Сколько уже я твердил, что Григорьеву жирные куски сами собой падали с небес, непонятно, за что коварное провидение водило с ним такое тесное приятельство, только город за городом сдавался ему без боя, а трофеи так и бежали к нему наперебой, стремясь поскорее отдаться в его алчные окровавленные руки.
Союзники, будучи наслышаны о «подвигах» Григорьева, сильно его боялись и опасались его неуправляемого гнева. Чем еще можно объяснить все эти неправдоподобные, не поддающиеся никакому логическому объяснению, все эти победы, нелепые завоевания, города, падающие ниц при одном его приближении, более того — при одном упоминании его разбойного имени?
Тут же союзники разбежались и из Березовки, бросив на станционных путях эшелоны с оружием, продовольствием и обмундированием. Григорьев применил здесь свой излюбленный военный прием — полил станцию шквальным артиллерийским огнем, а следом за снарядами послал в атаку полупьяную роту. Двухтысячный гарнизон Березовки бесславно капитулировал и вслед за войсками, выведенными из Николаева, откатился на сотню километров к Одессе.
Бесславие воинства оккупантов и дешевизну григорьевских побед подтвердили события, последовавшие сразу после оставления союзниками Березовки. В район станции подошли два эскадрона белых из бригады Тимановского и атакой сходу погнали зарвавшихся и обнаглевших от безнаказанности красных. Вот какова была истинная цена великому стратегу Григорьеву! Кучка белогвардейцев опрокинула махину, которая повсеместно гнала прочь колоссальные силы интервентов! Правда, долго удерживать Березовку кавалеристы не могли, — слишком неравными были силы, и потому отряды Григорьева вскоре вновь заняли стратегически важный объект. Отсюда открывался прямой путь на Одессу. Бывший атаман, а ныне удачливый красный командир уже видел себя завоевателем черноморского рая.
И он его завоевал, только слово «завоевал» подходит здесь менее всего, потому что Одесса упала к его ногам, как перезревший плод, — без малейшего усилия с его стороны и не просто упала, а рухнула, катастрофически рухнула, прогремев на всю Европу, тем более, что сам Григорьев вопил, словно оглашенный, во все концы земли о своей грандиозной победе над французами.
Ему снова фантастически повезло; все происходило как всегда под его кровавой путеводной звездой, — накануне взятия Одессы он несколько дней беспробудно пил и валялся в штабе на столе, просыпался, требовал к себе полковой оркестр и слушал его грохот, покачиваясь в такт над ведром со спиртом, глушил спирт, опуская морду прямо в ведро, как вдруг ему доложили, что в Одессе паника, французы заполошно грузят на корабли свое шмотье, гражданские штурмуют стоящие на рейде транспорты, в городе грабежи и убийства, разгром банков и складов; Григорьев приказал привести его в боевую готовность, и я помог ему выйти во двор, а штабные побежали к колодцу за водой. Холодные потоки отрезвили его, он начал что-то соображать, потребовал отчеты, донесения, сводки, собрал командиров и приказал готовиться к выступлению.
В городе творилось нечто несусветное. Вне его невозможно было понять и оценить происходящее, ясно было одно: события экстраординарны. Впоследствии все, конечно, разъяснилось, но тогда мы не знали подоплеки, и Григорьев ориентировался только на внешние проявления ситуации.
А началось все с раздрая среди союзников. Французская администрация вошла в конфликт с Деникиным, объявила в Одессе осадное положение и фактически захватила власть в городе, после чего прибыл Главнокомандующий союзными силами в Восточной Европе и, уже совершенно не считаясь с Добровольческой армией, принялся совершать какие-то конвульсивные кадровые перестановки, которые фактически привели к нейтрализации добровольцев. Активно выступала против нас только бригада Тимановского, — основательно пощипывая наши войска, она служила причиной того, что несколько дней мы стояли в преддверии Одессы в нерешительности — Тимановский просто не давал ходу, громя наши авангарды. А в самом городе находился тридцатипятитысячный многонациональный гарнизон, и Григорьев никогда не вошел бы в Одессу, если бы не предательство союзников. Как потом выяснилось, во Франции случился правительственный кризис, парламент затребовал отчеты о расходовании кредитов на востоке. Командующий одесской группировкой генерал д’Ансельм отчитался паническими депешами: большевики теснят по всему фронту, их успехи колоссальны и непреодолимы, тогда как союзные войска голодают и не могут более оказывать серьезного сопротивления; он слал и слал эти депеши, и кончилось все тем, что Европа приняла решение о выводе войск в 72 часа!
Вот тогда-то и началась паника в Одессе, о которой немедленно доложили Григорьеву. Он мгновенно, как борзая, встал в охотничью стойку, он почувствовал падаль, мертвечину, легкую добычу, ведь зная о тройном превосходстве противника, об огромных артиллерийских и морских силах, о забитых оружием, боеприпасами и продовольствием складах, он до поры до времени не совался в Одессу, лишь огрызаясь на действия Тимановского. А теперь французы и греки, исполненные ужаса, грузились на суда, бросая имущество, ценности, лишь бы не оставаться в этом российском аду, ведь генерал д’Ансельм сократил время эвакуации до 48 часов! Город тем временем захватывали одесские бандиты; — уголовникам немыслимо было упустить оружие из складов, товары из магазинов, валюту из банков…
Единственная реально сопротивлявшаяся сила белых — пятитысячная бригада Тимановского — дрогнула в начавших сжиматься тисках: с одной стороны, почувствовав слабину, на нее двинулся Григорьев, с другой — вышедший из подполья одесский Совет попытался собрать свои разрозненные силы и заодно направить в нужное русло бандитскую вольницу. Еще судорожно трепыхался Гришин-Алмазов, но и он, в конце концов, сунулся на французские корабли, а Тимановский в отчаянии повел своих бойцов к румынской границе.
Так добровольцы были преданы на Юге Украины, а Григорьев въехал в Одессу на белом коне. Его упоение победой, его самодовольство и бахвальство не знали предела, всем столицам мира он телеграфировал о разгроме союзнической миссии в России и орал на каждом углу о своем полководческом гении.
Город он отдал на растерзание своим головорезам и, как обычно, сразу началась резня, а сам со свитою занял здание вокзала и устроил там грандиозную пьянку. Эта вакханалия продолжалась несколько дней, причем григорьевцы конфликтовали с другими претендентами на брошенные богатства союзников — с одесскими бандитами и большевистскими лидерами, которых Григорьев приказал просто отстреливать, тем более, что большинство из них были, по его определению, «жидами-спекулянтами». Кровь полилась рекой, к тому же начала свою кромешную работу ЧК. Сначала взялись за офицеров, которые замешкались в городе и не смогли погрузиться на французские транспорты. Их вытаскивали на улицу и тут же расстреливали или кололи штыками. Заодно уничтожали их семьи; пьянь и рвань вламывалась в дома — офицерских жен, сестер, матерей насиловали, душили, резали, детей выбрасывали из окон. Чекисты объявили приказ о регистрации гимназистов и гимназисток. Всех, кто явился, раздели догола, девочек долго и жестоко насиловали, мальчиков после короткого сопротивления кастрировали кортиками и штыками, и пока они корчились в крови на полу, резали гимназисткам влагалища и груди, чтобы до корня извести буржуйское племя. Раненых в лазаретах стаскивали за ноги по каменным лестницам, бросали в лестничные пролеты; врачей и медсестер, как пособников белогвардейцев, расстреливали прямо в перевязочных. Поймали несколько не успевших убраться греков и порубили им головы. Как выяснилось, в греческих войсках было около полусотни священников. Одному из них, оказавшемуся среди порубленных греков, сначала выкололи глаза и отрезали язык, потому что он орал по-русски: «Братья! Вы же православные!!».
