— Так это там царя расстреляли? — подал голос сидевший за рулем Варяг.
Дитрих услышал его и ответил:
— Нет. Его и семью грохнули в Ипатьевском доме. Но дом этот еще по приказу Ельцина снесли. Это в самом городе. Черновики такие места вообще любят. Устраивают там какие-то шабаши и оргии.
— А враги у них вообще тут есть, которые хоть как-то противостоят? — задал следующий вопрос Людоед.
— Есть всякие группировки. Небольшие, сравнительно с черновиками. Посему и угрозы серьезной не представляют. Никто из них в союзе с этими выродками не состоит. Но и между собой враждуют. Ну, сам посуди. Есть казаки-монархисты…
— Как?
— Монархисты. Ну, царя почитают. Все мечтают отбить святыню у черновиков.
— Яму эту?
— Да. А есть еще национал-социалисты. Вроде много общего с казаками-монархистами, но они православную веру не признают. Считают ее сектой от иудаизма. Как и все христианство. Лояльны лишь к древнеславянским языческим богам. Есть муслимиат. Туда входят кавказцы из мусульманских народов и другие, кто ислам исповедует или принял. Почитают Коран. Некоторые практикуют многоженство. Но черновиков ненавидят, как слуг шайтана. Однако едва ли можно себе представить, что они будут сотрудничать с казаками и национал-социалистами. Еще есть «Новый коммунистический интернационал». Дружбу народов проповедуют и мировой коммунизм. Оттого не могут быть в союзе с монархистами или нацистами. Есть криминальные группировки под началом воров в законе. Эти черновиков ненавидят за беспредел и поругание воровского кодекса чести. Была еще «Восточная демократическая директория». Мечтали наладить контакт с выжившими американцами и пригласить их в Россию установить власть. Но этих давно побили все остальные, поскольку никакой другой группировке такой расклад был неприемлем. Ну и слабый был этот союз. Уж очень много там неприспособленных к войне псевдоинтеллигентов было. Оттого, наверное, и надеялись на американский штык, поскольку сами не способны были защититься. Ну, еще несколько группировок. Менее одиозных. Вот и сам посуди, какое может быть организованное сопротивление черновикам, если друг другу только что глотки не грызут. Мир они между собой кое-как установили, но очень шаткий.
— Просто феодальная раздробленность какая-то, — разочарованно вздохнул Людоед. — А вот у нас, в конфедерации Дома Советов, все объединились. И казаки-монархисты, и русские национал-патриоты, и красные, и просто оставшиеся верными присяге и Родине военные и другие силовики. И ведь с кавказцами из батальона «Ирбис» в союзе были, и с безбашенными сталкерами. Как же так, Дитрих? Почему тут они не объединятся?
— А черт их знает. Может, нет сильного лидера, который мог бы повести их всех за собой и найти общие точки соприкосновения. А может, не так много ресурсов тут осталось, как в Москве.
— Ну а отчего черновики такие сильные и многочисленные?
— Так я же сказал. Идеология у них притягательная. Особенно для тех, кто вообще все ориентиры в этой жизни потерял. И по национальному признаку они людей не делят. Главное, чтобы ты не был заморочен на собственной национальной идентичности и с презрением относился к понятию «Родина». Патриотизм считается привилегией цепных псов, и только. Ненавидь всех. Грабь, убивай и насилуй. Все, что от тебя требуется: будь верен чернушному братству и лидерам, братьям Черновым. Вот и все. Вот и идут к ним. Так как они сильнее. У них сытнее. И моральных требований к тебе никаких. А ведь мораль есть даже у криминальных группировок. Воровской кодекс. Не говоря уже о строгих полумонашеских правилах монархистов, железной дисциплине националистов, шариате мусульман или коммунистическом аскетизме красных…
Все это повествование навевало дикую тоску и обостряло чувство безысходности. Люди никак не могли прийти к чему-то общему и думать о выживании и возрождении. Люди и тут враждовали. Как знать, будь в Надеждинске много больше людей, то, наверное, и они тоже разбились бы на группировки и периодически стали бы объявлять друг другу войну.
Николай продолжал смотреть на мрачный пейзаж снаружи и сжимать кулаки от ощущения разочарования. Очень остро захотелось остановить эту миссию. Объявить спасение остатков человечества преступной акцией и сделать все, чтобы ХАРП продолжал уничтожать оставшееся. Но самое обидное в таком случае, что все эти люди не узнают, что им что-то угрожало и он, Николай Васнецов, сознательно лишил их шанса на спасение. Они и погибнут все, не поняв, что произошло, и не ощутив чувства вины перед ним, Николаем, который хотел всех спасти, но обрек их в итоге на погибель из-за их неразумности…
— Правильно-правильно, — пробормотал внутренний голос. — Если саботируешь миссию, то погибнешь со всеми в общем котле. И в полной безвестности. Может, стоит подумать, как лучше поступить?
— Опять ты? — мысленно вздохнул Николай.
— Не я, а ты. Забыл? Ведь ты говоришь сейчас с самим собой…
Дальше дорогу перегородила колонна искореженных и сгоревших машин. Между деревьев лежал опрокинутый автобус. Конвой взял правее, объезжая нагромождение транспорта. Вереница грузовиков, легковушек и автобусов, казалось, никогда не иссякнет.
Деревья кончились, и справа разверзлась бездна огромной котловины.
— Господи! Илья, посмотри! Что это такое?! — воскликнул Васнецов.
— Ничего себе! — раздался возглас Сквернослова из передней кабины.
Людоед прильнул к смотровой щели и взглянул на огромный кратер, по неровному краю которого они сейчас ехали.
— Дитрих, — произнес он в рацию, — ты это видишь?
— Да. Вижу, конечно.
— И что это? Надеюсь, не то, что я думаю?
— Погоди. Спрошу у этого хмыря, — пробормотал Дитрих и после некоторой паузы ответил: — Нет, слава богу. Это Исетский карьер. Тут когда-то добывали что-то. Гранит или что-то в этом роде. Говорит, мы уже близко. Меньше десяти километров осталось по прямой.
Впереди замаячили какие-то строения. Все они были в плачевном состоянии. Обваленные крыши. Разбитые стены.
Иные строения вообще представляли собой компактные груды запорошенных снегом обломков. Где-то в стороне стоял огромный самосвал. Его размеры пугали, словно они прибыли в царство каких-то жутких великанов. Гигантский кузов был загружен с горкой. Колеса его давно были спущены, и на одном вообще отсутствовала резина. Чуть дальше были видны еще самосвалы и грузовики, но уже обычные. Не таких пугающих размеров. Опрокинутый экскаватор. Разобранные или сгоревшие останки рабочих бытовок. Дальше дорогу пересекала железная дорога. И похоже, не одна. На нескольких путях стояли длинные эшелоны грузовых вагонов, которые так и остались тут стоять с того рокового дня, когда весь этот промысел в карьере, как и многое другое в человеческой жизни, перестал иметь какое-либо значение.
Они долго объезжали заброшенные эшелоны с бесконечной вереницей вагонов. Затем снова руины каких-то строений. И снова лес. Конвой двигался по широкой просеке, которая, однако, довольно скоро кончилась новым пейзажем разрушенных строений. Чуть в стороне — несколько холмов и длинные элеваторы, тянущиеся к их вершинам. Снова много разбитой, сгоревшей или разобранной техники. Миновав этот участок, они выехали на непривычно ровное место, свободное и от техники, и от руин, и от какой-либо растительности.
— Так, тут не останавливаться, — послышался голос Дитриха в динамике рации. — Это бухта Исетского озера. Лед, конечно, крепкий, но кто его знает. Надо поскорее миновать это место.
* * *
Сумерки сгущались, возвещая об окончании очередного безликого и похожего на другие дня. Мало кто следил теперь за календарем. Это была роскошь и привилегия тех, кто не утратил еще признаки цивилизованности. Было немало и таких, кому числа и месяцы приносили боль, когда безликие даты обретали очертания событий давно минувшей эпохи. Больно было осознавать, что такого-то числа день рождения близкого человека, которого давно уже нет в живых, так как его или ее поглотил пожар ядерной войны или ее последствия. Больно было вспоминать, что было в этот день много лет назад. Поход в парк аттракционов? Прогулки по зоопарку? Визит в театр? Увлекательная и запоминающаяся поездка, от которой остались красочные яркие фотографии с позабытой гаммой цветов и непривычно ярким для нового времени солнечным светом? Теперь все это вызывало лишь боль и бесконечное чувство страшной утраты. Николай только теперь запоздало начал понимать, почему даже в цивилизованном Надеждинске летоисчисление началось с нуля и был сейчас не две тысячи какой-то там год, а просто двадцатый. Двадцатый год после конца. Наверное, так легче. Понимал он теперь и то, отчего были такими напряженными и сосредоточенными лица людей, когда они проговаривали даты. Ведь даже если ты не хочешь думать о том, какой сегодня день, то обществу, старающемуся остаться цивилизованным насколько это возможно, просто необходим календарь. Хотя бы для эффективной работы дающей пищу оранжереи. И люди, превозмогая боль, пользовались календарем и помнили даты, которые то и дело бередили старые раны воспоминаний. Все это навеяло Николаю аналогию с замкнутым кругом или ямой, в которую угодило человечество давным-давно. А мысли о яме, наверное, навеяны названием этого странного, все больше окружаемого сгущавшимися сумерками места. Ганина яма.
