— Я тебя разбудил? — тихо спросил Варяг, обернувшись.

В дальнем углу безмятежно сопел спящий Вячеслав. Он был еще слаб после ранения и спал много и часто.

— Да нет. Я сам. Как съездил?

— Ты знаешь, как ни странно, спокойно и без приключений. Я же говорил, что одному мне будет легче.

— Ты взял, что я просил?

— Да. Вон, рядом с тобой лежит.

Николай взглянул на дневник и плюшевого медведя. Они лежали у него в ногах.

— Бомбу забрал?

— Ну конечно, — усмехнулся Яхонтов. — За каким чертом я тогда туда вообще перся?

— И где она?

— В самолете уже. Все в принципе готово. На рассвете полечу. Сейчас вьюга стихает. Как раз погода впору будет. — Он уселся на свою койку и сделал звук магнитофона чуть тише. — Я вот подумал, на что потратить последние часы своей жизни? — Варяг невесело улыбнулся. — На сон их тратить глупо перед смертью. Вот попросил у Рэймена магнитофон. Решил музыку послушать. Как у нас говорят: помирать, так с музыкой. Морган так и не понял смысла этой русской поговорки. — Яхонтов негромко засмеялся. — Но магнитофон дал. Это Тиббетса магнитофон.

Николай тяжело вздохнул. Он посмотрел на Яхонтова. Тот прислонился спиной к стене, сидя на своей койке, и смотрел в потолок, улыбаясь. Когда Луи Армстронг перестал петь, зазвучала другая музыка. Варяг взглянул на коробку от диска. На этикетке ровным почерком от руки был написан список композиций, хранящихся на диске.

— Бетховен. Седьмая симфония. Алегретто, — тихо произнес Яхонтов. — Красиво.

— Красиво, — задумчиво повторил Николай, вслушиваясь в мелодию.

Странно было как-то все это для слуха. Не хруст снега или треск горящих в печке дров. Не завывания вьюги и автоматная стрельба. Просто музыка. И странно было сознавать, что создана она человеком. Им написана. Им исполнена. Им записана на этот диск. В мелодии было столько гармонии, смысла и законченности, что казалось, она создана, как и все, к чему ни притрагивалась рука человека, некой высшей силой. Но это не так. Даже если эта сила просто вела волей композитора, то это уже значит, что в человеке есть то, ради чего ему стоит дать этот самый шанс. Но только жизнь Варяга — чрезмерно дорогая цена… Впрочем, разве можно оценивать жизни людей? Ведь отданы были во имя спасения людей жизни многих. И не только Андрей, Юра и Илья, если, конечно, он… Отчего же Варяг решил пойти на такой отчаянный поступок? Отчего он смиренно приготовился к смерти и улыбается сейчас, предвкушая ее? Его ведь не глушили души миллионов испепеленных существ, как это было с Тиббетсом или Людоедом… Хотя не особо что-то было заметно, чтобы Илья как-то сокрушался по этому поводу…

— Реквием… — мрачно вдруг произнес Варяг, когда зазвучала следующая композиция. — Моцарт… Реквием… Как в тему… Только не по человечеству бы этому реквиему звучать. Знаешь, Коля, о чем я подумал…

— О чем?

— О шедеврах. О музыке. О произведениях искусства. О том наследии, которое лучшая половина человеческого естества творила и накапливала веками для грядущих поколений. Пройдут еще годы, и уже не останется никаких магнитофонов, МРЗ-плееров. Дисков, кассет, пластинок, нотных тетрадей, картин, книг. Все это не вечно, но если раньше люди множили и распространяли в своем обществе все это, то теперь такой возможности нет. И все. Все пропадет. Бесценное наследие былого исчезнет. Лучшее, что было в людях, пропадет. Останутся лишь обыденные вещи. Мысли о жрачке, случке, спячке. И убийства ради достижения этих трех вещей… Вот мне за это обидно больше, чем за вымирание людей. За Бетховена обидно. За Моцарта. За многих других. За все, что они творили. Они вот старались, запуская в вечность свои творения, чтобы те сопровождали будущие поколения людей. А эти поколения все профукали. Обидно, Коля. — Он извлек из внутреннего кармана своего бушлата сверток портяночной ткани. Развернул его. Там был тот самый предохранитель атомной бомбы. — И теперь еще вдобавок придется снова взрывать… Выпускать чудовищного джинна из глубин атома…

Он повертел в руках предохранитель, вздохнул, затем обратил внимание на стеклянный флакон в складках свертка.

— А это что такое? — произнес Яхонтов.

Васнецов узнал пузырек с прозрачной жидкостью. Он вспомнил, как они ехали на инженерной машине БАТ-2 среди руин Екатеринбурга. Он, Крест и Дитрих. Рейдер отдал тогда это пузырек Илье. «Может пригодиться», — сказал тогда он.

Николай прикрыл глаза, сосредоточенно думая о сильнодействующем эфирном снотворном, что было в пузырьке. И реквием Моцарта стал острее-врезаться в его разум.

— Может пригодиться… — тихо прошептал он.

— Чего? — Варяг взглянул на него.

— Я говорю, это Ильи. Понятия не имею, что это, но это Ильи.

— Понятно, — кивнул Яхонтов, кладя пузырек в протянутую Николаем ладонь.

Варяг потерял всякий интерес к этому предмету. Впрочем, интереса и не было. Просто этот флакон лежал рядом с предохранителем ядерного заряда, и теперь, узнав, что эти предметы никоим образом не связаны, кроме того факта, что оба принадлежали погибшему Людоеду, он тут же о нем забыл. А вот Николай, напротив, думал теперь только об этой склянке. Вернее, о ее содержимом. И думать ему помогала музыка.

Варяг не собирался спать. Он хотел остаток жизни провести с музыкой, которой был лишен долгие годы. Он еще сидел какое-то время, размышляя вслух о судьбе человечества и, видимо, ища тем самым для себя самого обоснование того, что это человечество стоит принесения в жертву его спасителя. Потом он вдруг стал чесать свою бороду и бормотать о том, что, возможно, ее стоит побрить перед смертью.

— А нет… — добавил он устало после долгих раздумий. — Не буду. Этот мир прекрасен и с бородой…

Данная фраза была последней, которую Николай услышал от Варяга. Тот сразу сник, и Васнецов понял, что он уснул. Усталость после похода к луноходу за бомбой сделала свое дело. И Яхонтов поддался ей. Даже несмотря на то, что спать перед смертью глупо…

Из динамиков снова запел Луи Армстронг о прекрасном мире. Видно, что-то намудрил с магнитофоном Варяг и зациклил некоторые композиции на диске.

Николай какое-то время разглядывал магнитофон, пытаясь понять, как тут можно изменить громкость звука. Нашел кнопки с плюсом и минусом и решил, что это то, что нужно. Так и оказалось. Когда он нажал плюс, звук чуть прибавился. Николай нажал еще несколько раз, постепенно увеличивая звук и наблюдая за реакцией товарищей. Реакции не было. Спали они крепко. Васнецов порылся в вещмешке и извлек оттуда респиратор. Надел на лицо. Затем осторожно открыл пузырек Дитриха и капнул на воротник бушлата Яхонтова. Капля эфира выдохнется минут за десять. Но часть будет вдыхать и Варяг. Он наверняка пару часов не сможет проснуться. Затем Васнецов капнул эфир и возле лица Вячеслава. После этого он присел на койку рядом с братом и осторожно положил ему руку на плечо. Вздохнул, слушая музыку и вспоминая прожитые годы, где его постоянным и неустанным спутником был Славик. Названый брат. Да нет же… Самый настоящий брат. Такой брат, который должен быть непременно. Веселый. Добрый. Старший. Баламут…

Он не помнил, как в их семье появился перепуганный внезапным Армагеддоном девятилетний сирота из детского дома. Но так вышло, что когда осиротел весь мир, то сам Славик обрел семью. И пусть совсем не надолго, но полноценную. С отцом, матерью и младшим братиком. Но вскоре не стало матери, а отец стал уходить в далекие рейды. И остались они вдвоем, и было так всегда…

Он сейчас снова остро ощутил боль оттого, что забыл в своем подвале фотографию отца. И больно было, что он совсем не помнил мать. Он помнил только те жуткие похороны в противогазах. Он думал о матери, вслушиваясь в голос Луи Армстронга и вспоминая шествие людей, идущих закапывать тех, кто умер от черного дождя. Мрачные люди в противогазах идут среди деревьев, усыпанных почерневшими и скрученными листьями. Идут и молчат. Только шипят их маски от дыхания или слез. И тянут они трупы к погребальной яме. А этот человек поет о прекрасном мире…