— Фигли ты тут делаешь? — ору на него. — Ты что, совсем?
В ответ приблуда гадит мне на порог, перепрыгивает мою ногу и шасть в дом.
Здоровенный такой ворон. Громадный прямо. И вот я стою как дурак, держу дверь нараспашку и не знаю, как быть. Оставить ему дверь приоткрытой, так все тепло выветрится. Короче, закрыл дверь.
— Что, совсем оборзел, да? И что теперь с тобой делать?
Ворон чешет дальше в комнату. Я скребу в затылке. Не больно-то мне охота заводить дома птицу и кормить ее до старости. Эта зверюга мне что-то каркает и запрыгивает на телик.
Надо сказать, телик у меня довольно покоцанный и главная кнопка свисает спереди на проводах. Похоже, ворон думает, что один из оголенных проводов — это червяк. Ковыляет к нему, берет в клюв, тянет… Бабах! Телик искрит и дымится.
А я — в кресле.
Вот именно, обратно в кресле. Телик накрылся. Ворона нигде нет. Как и не было. Выходит, я спал? Приснился ворон.
Так-то оно так, если б не одна загвоздка. Одна загвоздочка, сынок. Дверь-то приоткрыта. А на пороге птичье говно. Вот видите? Целых две загвоздки.
Я об этом никому не рассказывал. Только здесь написал, в последней воле и свидетельстве очевидца. Все, что случилось в тот вечер, я выкинул из головы. Оно, конечно, можно дать слабину и позволить таким вещам изводить тебя. Но если идешь на войну, да еще приглядываешь за молодыми хлопцами, тебе ни к чему всякое дерьмо, которое тебя изводит и сбивает с панталыку. Ни к чему.
Я отправил тот случай на задворки памяти. Тем более что набат бил вовсю. Стройся. Выдвигайся. Продвигайся. Через несколько дней от всех этих конфетти, рождественских открыток и орешков в сахаре осталась лишь галочка на прошлогоднем календаре, а мы оказались в саудовской пустыне.
Сама пустыня меня не пугала, вот только я не к такой войне привык. С улицы на улицу, из дома в дом в городских сумерках — вот это по мне, так я выучился в Ирландии; эта наука принесла мне пользу в Боснии, где я служил в «голубых касках», а еще раньше пригодилась даже на Фолклендах, во время марш-броска по тамошним заболоченным пустошам. Дайте мне хоть намек на укрытие, хоть полутень, и я к вашим услугам. Но гладкая как коленка пустыня, где глазу не за что зацепиться, не мое поле боя.
Танки для этой пустыни — самое то. Готовишь их к бою, посылаешь авиацию раздолбать как можно больше неприятельской техники, после чего нападаешь на вражеские фланги. Проще некуда. Но потом, если нарвешься на населенный пункт или огневой рубеж, танкам не обойтись без поддержки пехоты, то бишь нас. Мы спрыгнем с бронированных «уорриоров», разделимся на группы и зачистим территорию пулями, гранатами и штыками. Вот это по мне. Штык-то видали, вообще? Не часто приходится пускать его в ход, но я люблю, чтоб он всегда был заточен и аж блестел. Это мне душу греет.
Но в этой войне все решают не штыки, а танки. Опять же впервые после Первой мировой мы всерьез опасались химической атаки. Нас нещадно муштровали в этих жутких комбинезонах химзащиты. Смердят по-черному. В ушах гулко отдается дыхание. Все твои друганы пялятся жучиными глазами, пытаясь разглядеть лицо под противогазом. Шприцы с антидотами все время наготове. Главное, воевать-то еще не начали. А что поделать, тоже служба.
И от всего этого такая скука разбирает, чтоб ее…
Однажды вечером я закончил строевую, распустил бойцов и стоял, истекая потом и тяжело дыша, потому что весь день орал команды через противогаз. Стоял, значит, уперев руки в боки, и пялился в небо над этим морем песка.
— На что смотрите, старшой сержант? — спросил боец по кличке Дурик.
Нормальный хлопец, но язык как помело. Вечно путается под ногами, как собачонка. Донимает вопросами: «А это что? А это зачем?»
— Поди-ка, Дурик. Глянь туда. Что видишь?
— Ничё, старш-сержант. Совсем ничё. Пустыня. Кругом одна пустыня, старш-сержант.
— Разуй глаза, сынок.
— Ничё не вижу. Ни зги.
— Зырь на небо. Хоть раз видал его такого цвета?
— Никак нет, сержант.
— Не сержант, чепушило, а старший сержант. Так что это за цвет, Дурик?
— Розовый, старш-сержант.
— Ну ты и бивень! Это не розовый. Разуй глаза.
Подтянулись другие бойцы; в руках у них запотевшие противогазы, ну и спрашивают, значит, на что мы там глядим.
— Дурик, — объясняю, — сперва сказал, что там ничё нет. А теперь говорит, оно розовое, а я ему толкую, что не розовое оно вовсе. Так что ж за цвет у неба?
— Сиреневый, — говорит Чэд, пацанчик из «черной страны». — Верно?
— Да какой там сиреневый, — возражает Брюстер (сам из ливерпульской босоты, в бою — кремень). — Не сиреневое оно ни разу.
И вот семь или восемь парней таращатся в никуда и силятся понять, какого оно цвета. А я ведь и сам не знаю толком. В жизни не видал на небе такой красоты, а что это за цвет — не скажу.
— Видите это небо, бойцы? Вот зачем вы в армии. Не только затем, чтоб прищучить иракцев. А еще чтоб повидать разных чудес. Типа вот этого неба.
Сказал я так и ушел, оставив ребят в непонятках. Гадают небось, то ли я шутки шутил, то ли как. А и правда, черт его знает. Хотя я точно помню, как подумал: «Смотрите на небо, хлопцы, пока оно не почернело».
Ожидание и муштра, ожидание и муштра… Саддам травил газом иранцев, курдов и болотных арабов, поэтому мы были готовы, что и в наши лица пыхнет отравой. За ним, как говорится, не заржавеет. Ан нет, ничего такого. Мы полюбовались еще несколькими закатами, а потом авиация МНС нанесла удар по Кувейту, который оккупировали иракцы. А у врага не нашлось ВВС для достойного ответа, и я решил, что войне скоро конец.
И где же их авиация? Куда подевалась их артиллерия вместе с газом и химикатами? Считалось же, что у Ирака крупнейшая армия на Ближнем Востоке. Так чем же они заняты? Засели в окопах и острят свои ятаганы? Ждем да ждем, а ребята начинают дергаться. Сколько же им еще глядеть на это розовое небо? Ладно, сиреневое.
У парней только и разговоров что о том, какие широченные телики они купят, когда получат расчет. Это ведь первая война, которую как следует показывают по ТВ, вот они и мечтают, вернувшись домой, посмотреть ее на больших диагоналях. Меня это бесит.
— Какого дьявола? Остаться в живых тебе уже мало? Нужна голливудская версия? С розовыми соплями в конце? Думаешь, ты здесь в гребаной ролевой игре снимаешься?
— Никак нет, старший сержант!
— Именно так ты и думаешь, черт бы тебя побрал. И не перечь мне, долдон.
С середины января пошли серьезные бомбардировки с воздуха. А пока бомбы летят, мы налегаем на строевую и ждем. Случается обмен артиллерийским огнем, но атакуют нас только вертолеты. МЛРС и так без конца херачат ракетами, но в небе еще шныряет эта белая мошкара — беспилотники, — и они шлют на компьютер координаты, по которым выпускают еще больше ракет, так что я волей-неволей думаю себе: приехали, братан. Солдаты вроде тебя теперь никому не нужны, подлежат увольнению — вешай сапоги на гвоздь. Понимаете, ответных ударов нет. А если у врага нет технологии — война, считай, односторонняя. В конце января иракцы начинают шевелиться — пересекают границу Кувейта и входят в саудовский город Хафджи. Но ненадолго. Ползут слухи, будто иракцы, которых там взяли в плен, говорят, дескать, у них кишка тонка воевать.
К концу февраля все пути снабжения вражеских дивизий на той стороне Евфрата расфигачены бомбами, так что теперь они сидят на сухом пайке. Уничтожена чертова уйма их танков и артиллерии. А мы по-прежнему тренируемся надевать противогазы и любуемся закатами. В принципе это хорошие новости. Судя по всему, сухопутным войскам наступать теперь будет проще, чем думалось. Но мне такое не по нутру. Ну разве ж это война?
Не люблю, когда все чересчур просто. Что дешево досталось, недорого и стоит. Уж поверьте.
У меня прям от души отлегло, когда объявили наш выход. Услыхал набат? Тут и без слов все понятно. Я ведь слышу, как с каждым днем нарастает канонада. Мне можно не рассказывать, что к чему. Мы направляемся в Вади-эль-Батин, затем поворачиваем прямиком в Эль-Кувейт, и, хотя мои хлопцы выглядят неважно, окромя Брюстера, готового ко всему, я смеюсь и напеваю: «Едем-едем мы в Вади, хей-хо», а ребята такие: «Старший сержант, да это у вас крыша едет».
