— Верно, я солгал.

— Зачем? Зачем ты это сделал?

Я посмотрел ему в глаза:

— Тони, я понятия не имею, зачем я солгал. Слушай, вот как было дело: в тот вечер я оказался там из-за «Гоупойнта»…

— Эти гоупойнтовцы как кость в горле. Пора бы кому-нибудь приструнить их…

— Он сунул мне этот… платок, а я… ну, я не знаю… я просто хотел как-то защитить старика от этого мира. Глупо. Я не могу объяснить.

Тони задумчиво кивнул. Обычно его карие глаза полны сочувствия, но сейчас под их пристальным взглядом мне стало неуютно. Он снова и снова шкрябал дном чашки по блюдцу, словно пытался избавиться от повисшей капли кофе.

— Ясно. — Наконец он сделал глоток. Его кадык заходил вверх-вниз. Он поставил чашку и откинулся на спинку стула. — Но зачем же так, Уильям? Зачем обманывать детектива, который пришел к тебе домой?

Что я мог ему сказать? Сказать правду не получалось, как тонко ее ни подавай. «Ну, — мог бы сказать я, — дело в следующем: я солгал насчет Шеймаса, потому что он один из немногих людей, которые, как и я, способны видеть бесов; мне хотелось знать, что он об этом думал, так что я оставил себе платок, потому что в нем была тетрадь, о которой вам, между прочим, вообще ничего не известно. Понимаешь? Все очень просто. Забудь об этом; я даже сыграю с тобой в гольф».

Вот то-то и оно.

Я знаю Тони больше семи лет. И ни разу за все годы нашей дружбы не упоминал о бесах и тому подобных вещах — по очевидным причинам. Конечно, попробовать можно было. За время службы в полиции он, ясное дело, вдоволь наслушался невероятных историй, но по большому счету я уверен, что для его опытных ушей все это прозвучало бы самую малость сомнительно. Даже если это правда.

— Тони, я не могу объяснить. Знаю, я кретин. Наверное, у меня какой-то комплекс вины, но, когда меня допрашивает полицейский, я не могу не темнить, не отпираться, не…

— Врать.

— Проклятье, я знаю, что ты на меня сердишься. Прости, но я правда не могу объяснить. Так уж вышло. Пришли своего человека еще раз, и я все ему расскажу.

— Это не мой человек. Он не имеет ко мне никакого отношения. Просто компьютер отдела СО-тринадцать связал твое имя с моим. Поэтому они обратились ко мне и спросили, могу ли я за тебя поручиться.

— А ты?

— Поручился. Но раз ты начал с вранья, картинка рисуется скверная, так ведь?

— Да уж.

— Они считают, что там было что-то еще, понимаешь? — сказал коммандер Моррисон, вставая, чтобы уйти, и пристраивая на голове фуражку. — Это ведь не так, правда?

— Правда, — сказал я. — Можешь передать им, что Шеймас был именно таким, каким казался. — Я хотел добавить, что это относится и ко мне, но передумал, чтобы снова не врать.

Я проводил его до лифта. В сущности, если бы полиция раскрыла наши букинистические махинации, пережить это было бы гораздо легче, чем быть пойманным на вранье. Мы обменялись рукопожатием, и Тони пообещал, что, скорее всего, больше меня беспокоить не станут. Когда дверь лифта закрывалась, он ткнул в меня пальцем и сказал: «Может, надумаешь сыграть партию в гольф?»

Когда я вернулся в кабинет, меня трясло. Я вытер платком лоб.

— С тобой все в порядке? — спросила Вэл.

— Нет, — ответил я. — Нет.

В тот вечер я задержался в офисе — нужно было закончить с документами для общего собрания. Зато, вернувшись домой, я увидел на кухне Штына, сидящего за столом с чашкой чая в руках. Сара и Мо были с ним и, судя по их лицам, включили режим психотерапии.

Штын совсем расклеился. Седая трехдневная борода, глаза налиты кровью. Какая-то кровь на ухе. Одежда провоняла пивом и табаком. Он мог бы и не говорить мне, что стряслось, но все же сказал:

— Люси опять меня бросила.

Стоит ли уточнять, что готовых подделок он не принес.

— Тебе бы взять эту Люси, — сказал я, — и дать ей под зад коленом.

— Папа! — воскликнула Сара.

Мо откинулся на стуле и смотрел на меня во все глаза.

— Да, именно это я и хотел сказать. Она только и делает, что бросает тебя, Штын, и я бы на твоем месте уже был сыт по горло. Серьезно, давно пора показать ей, где раки зимуют.

— Но я люблю ее, — проныл Штын. Похоже, от выпитого чая его развезло еще больше. — Я люблю эту деваху!

— Не слушайте моего папу, — сказала Сара. — Он тот еще эксперт.

Штын не без труда встал со стула и, слегка покачиваясь, направился ко мне. — Да, но твоего папашу я тоже люблю. — Он заключил меня в медвежьи объятия. — Намедни-то я вас подвел, сам знаю. Надо было мне того… туда. Джез-то, он как?

— В порядке.

— Он точно в порядке, да? Джез-то наш? Не злится на меня?

— Никто на тебя не злится, Штын.

— Люси злится. А Джез в порядке, правда? Как он?

— У него все хорошо. Штын, сядь. Допивай чай.

— Я ж ведь того… и его люблю. Вас обоих. Тебя и Джеза. Ты ж знаешь.

— Слушай, ты можешь сесть, а?

— Я ее почти закончил, понял? Ту книжку. Почти готово.

«Ага, — подумал я. — Как же!»

— Поговорим об этом завтра, Штын.

— Закончил. Почти.

— Завтра.

Мне наконец-то удалось высвободиться из Штыновых медвежьих объятий и, ловко извернувшись, усадить его на стул. Слезы катились по его щекам и скапливались в куцей бороде. Он достал из кармана самый замызганный носовой платок в мире, приложил его к носу и выпустил три чудовищно мощных заряда. Увидев, как он сморкается в эту грязную ветошь, Сара и Мо захихикали — уж и не знаю почему. И как бы я ни кипел из-за очередной задержки с подделками, это зрелище проняло и меня. Мы изо всех сил пытались не показать, что давимся от смеха, но он все-таки заметил. Одно за другим он изучил наши лица.

— К черту, — сказал он. — Пойду домой, раз надо мной тут смеются.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал я. — Ты остаешься здесь.

Он ринулся к двери. Пришлось применить силу и втолковать ему, что мы смеялись не над ним, а над его затрапезным платком. Он немного смягчился. Я сказал, что он может переночевать у меня, и попросил Мо налить ему ванну, но, пока вода набиралась, он заснул на кушетке в гостиной. Я снял с него ботинки, укрыл его одеялом, и мы втроем переместились обратно на кухню.

Сара приготовила соус чили. Пока мы ели, я рассказывал им о Штыне и Люси и о том, какой он великий, но непризнанный художник.

— Он говорит, что за ним повсюду кто-то ходит, — сказал Мо.

— Он это сегодня сказал?

— Да. Мне кажется, он из-за этого к вам и пришел. Но к тому времени, как вы появились, у него это вылетело из головы.

Я оставил детей одних и лег. Денек выдался трудным, и я довольно быстро погрузился в сон. Но примерно в два часа ночи кто-то меня растолкал. Это был Штын.

— В чем дело, Штын? Что случилось?

— Прости, что разбудил, — прошептал он. — Мне как-то нехорошо.

— Тошнит?

— Нет. Это все та комната внизу. Ну, где я сплю на диване. То и дело мерещится, будто там еще кто-то есть. Три раза включал свет — вроде бы нет никого. А потом еще раз включил-выключил — и такое чувство, словно кто-то за мной подглядывает.

— Сейчас спущусь.

Я накинул халат, и мы вместе спустились по лестнице. Зашли на кухню, и я поставил кипятиться молоко для какао. По старой привычке — еще с тех времен, когда дети были маленькими и не давали мне спать. Я включил настенную лампу, и мы говорили тихо, чтобы не разбудить Сару и Мо.

— Я тебя уже достал, дружище. Пойду-ка я лучше домой.

— Никуда ты не пойдешь. Оставайся здесь сколько душе угодно.

— Не понимаю, что это за хрень. Может, конечно, не фиг было столько пить и ширяться все эти годы? Оно как бы выжидает, пока я не начну засыпать, а потом этак шелохнется. Говорю тебе, у меня от этого мурашки по коже. Прям наизнанку выворачивает.

— На, выпей какао.

— Как насчет плеснуть в него чуток рома?

— Тебе это ни к чему, Штын, поверь мне.

Он недовольно заворчал, что его заставляют пить шоколадное молоко. Я же, притворившись, что мне надо в туалет, вышел в коридор. На самом деле я хотел проверить гостиную. Я толкнул дверь. Комната была погружена во тьму. Я прислушался. Тишина.