— Вы говорили, Яков Васильевич, когда в руках и ногах холод, немедля согревать, — оборотилась Императрица к лейб-медику.

— Да, Ваше Императорское Величество, холод от конечностей надобно оттягивать, — Виллие тут же начал щупать пульс.

— Да пустое все это, — слабым голосом произнес Александр. — Стоит ли так беспокоиться, Lise? Немного голова закружилась, я даже не ушибся сильно. Роскоф, сие право не по твоей части.

Платон Филиппович поморщился: это выходил первый случай, когда Александр при свидетелях проговаривался о его тайных обязанностях. При скрытном его нраве это более слабого голоса свидетельствовало о дурном самочувствии.

Елизавета Алексеевна не ответила, заботливо укладывая свободную руку мужа на грелку. В лице ее трепетала не тревога, но страстная забота, какую иной раз испытывает к супругу женщина, лишенная забот материнских. Тихохонько, на цыпочках, подбежала юная фрейлина Наталия Полонина с несессером, за которым, видимо, была послана. Аглая Заминкина маячила в дверях.

— Вы пустите кровь, Яков Васильевич? — вполголоса спросила Императрица.

— Подождем, — Виллие все слушал биение пульса. — Необходимо подождать, я не убежден.

Отошед немного, чтобы не беспокоить никого своим присутствием, Платон Филиппович внимательнейшим образом вглядывался в лицо Александра. Оно было бледно, кончик носа даже чуть посинел. Судя по тому, как хмурился лейб-медик, пульс частил. Но более ничего не настораживало. В самом-то деле, венценосец уж не юноша, у мужчин его возраста сердце уже начинает пошаливать.

Виллие выпустил наконец руку. Полонина, белокурая, словно родная сестра Заминкиной, тут же протянула Елизавете Алексеевне еще одну грелку. Император неожиданно закашлялся. Императрица и Виллие обменялись через его голову быстрыми взглядами.

— Я бы, право, лучше выпил еще чаю, — проговорил Александр, откашлявшись. — Что-то в горле немного першит.

— Так вот оно что, — с облегчением вздохнул Виллие, покуда Аглая, давно уж маявшаяся без дела среди общих хлопот, торопливо наполняла чашку из английской урны. — Ваше Величество, да ведь это простуда!

— Разве можно было работать в саду в одном жилете! — укоризненно воскликнула Елизавета Алексеевна.

— Хорош бы я был в двух жилетах, — необидно прицепился к русскому языку супруги Александр, принимая чашку. Румянец понемногу возвращался на его лицо.

— Теперь не лето, а все же конец сентября! — продолжала негодовать Елизавета Алексеевна.

— Ее Величество правы, — подтвердил Виллие. — Обманчивое осеннее тепло, легче легкого схватить простуду.

— Я никогда не простужаюсь, — раздражился Александр, мельком взглянув на Роскофа и, видимо, припомнивши, как менее двух часов тому хвалился перед ним своей закаленностью. С видимым удовольствием сделав несколько глотков, он закашлялся вновь, но уже мягче и тише.

Виллие распорядился тем не менее уложить занедужившего в постель и подать липовый взвар.

На утро Император чувствовал себя уже решительно здоровым и выразил непреклонное желание отъехать на три недели в Землю войска Донского, оставив большую часть свиты в распоряжении Императрицы. Отъезд положили на ближнюю пятницу.

— Где ж вы, Павел Иванович, раздобыли эдакую прекрасную вещь? — отставной подполковник Поджио, встряхнув своими красивыми, жгуче черными кудрями, изящно указал рукою на предмет своего вопроса. — Военный трофей?

Единственным украшением довольно унылой комнаты, заставленной симметрично расположенными книжными шкафами, был бронзовый бюстик Бонапарта, установленный на каминной доске.

— Представьте, нет, — пехотный полковник Пестель довольно хмыкнул. — Было время, такие у нас стали лить. Недолго, после перемирия. Досадно, однако, вспомнить, как все могло славно оборотиться! Вот оно, русское счастье — коли и удастся кого побить, так беспременно не того, кого надо. Кстати, сделайте уж милость, не говорите этого ужасного слова «трофей». Есть ведь хорошее русское слово «добыча».

— Ну да, нам, двум русским людям, надлежит беречь чистоту родного языка, — Поджио, охочий примечать смешное, осклабился.

— Сие не повод для шутки! — в лице его собеседника проступило раздраженное выражение. — Человек, вставляющий чужие слова в речь предрасположен к недостаточной благонамеренности! Что же до происхождения, вашего либо моего, так в грядущем устройстве страны мы сие вовсе отменим. Не станет ни немца, ни итальянца, ни русского, ни татарина. Все будут единственно граждане.

— Да будет вам, полноте! — Поджио хмыкнул. — Не получится. Песни-то поди каждый свои петь станет, вот уже и различье.

— Ошибаетесь, — Пестель, сидевший напротив Поджио в вольтеровских креслах, подался вперед. — Песни будут новые. Сие отнюдь не пустяк! В равноправном обществе не должно быть различных языков, иначе выйдет обособление, пойдут ненужные связи между людьми, такие связи, что помимо государственного устроения. Не достаточно устранить одни сословия. Равенство полное, во всем, и единственно Верховное правление связует людей в общество!

— Поговаривают, вы хотите, чтоб верховная власть была наследственной, — Поджио прищурился, пытливо вглядываясь в лицо собеседника.

— Некоторые высказывались за это, — многозначительно подчеркнул Пестель. — Не я.

«Ох, врешь, шельма, — подумал подполковник. — Наполеон-то с этим сладил, а ты, поди, не считаешь себя плоше. Некоторые — это Батенков, ну да он тебе, на самом-то деле, в рот заглядывает. Прав Тубецкой, прав, только власть возьмем, непременно надо с тобой разобраться. Первым делом».

И все же, успокаивая себя, что перехитрил Пестеля, красавец Поджио чувствовал себя неуютно в его присутствии. Они не были хороши между собой, да и виделись всего лишь второй раз. Но Поджио скорей радовался, что он с Пестелем не «на ты», самое возможность короткости заставляла его содрогаться. Да что в нем было такого, в этом Павле Пестеле? Наружность его была самая заурядная: он являл собою список с Бонапарта. Без подобных копий не обходилось ни одно модное собрание и хорошо, коли копия была на одно собрание тоже одна, если случалось две, сие оборачивалось смешками и колкостями. Но как могло случиться, что сотни мужчин по всей Европе вдруг остались недоростками, рано и как-то не по-мужски потучнели, имели маленький рот, о каком говорят «сердечком», тонкий нос, глаза маслинами и черные волоса более или менее склонные выпадать? К облысению Павел Иванович оказался предрасположен более, нежели оригинал, но немного обогнал последнего ростом. Иногда он пробовал закладывать руку на борт сюртука либо дрыгать ногой, но осторожно, так что поймать на том нипочем бы не удалось. Но отчего, будучи наружностью списком, тенью, Пестель умел вызывать подлинную тревогу, смутный и непонятный страх, умел ввергнуть в растерянность и робость одним взглядом своих черных, лишенных блеска глаз?

— Ну да что нам по шкуре неубитого медведя прыгать, — Поджио, уже пожалевший о своей неосторожности, решил сменить тему разговора. — Надолго вы теперь из Линцов, Павел Иванович?

При упоминании о Линцах, где уж третий год располагался его полк, Пестель поморщился. Порядок в полку он наводил наездами, предпочитая проживать в роскошном подольском Версале, возведенном четверть века тому блистательным графом Щенским-Потоцким. Немудрено: в Тульчине все радовало глаз. Огромные пейзажные парки с фонтанами и мостами, манеж, не уступающий столичным. Хорош был и театр. Всегда находились желающие отдохнуть от суеты в сени пышных творений зодчего Лакруа. Здесь же находился и штаб 2-й армии, так что на нарядных улицах мелькали мундиры, придавая им еще более нарядный вид. А где мундиры, там и шляпки, словом — хорошо и людей посмотреть, и себя показать. Воистину, в Тульчине можно было жить словно в каком-нибудь английском курортном Бате, нимало не ощущая себя оторванным от больших городов. В особнячке Пестеля, с его двумя белыми колоннами, подпирающими «античный» фронтон, не переводились гости. Чего только ни повидали эти стены! В них родилось Южное общество, в них было решено создание Северного, поскольку «без Петербурга ничего нельзя сделать», как исторически вымолвил Василий Давыдов, один из тех, кого все называли «тульчинскими политиками», также и «тульчинскими безбожниками». (Последнее определение, конечно, не таило в себе осуждения, напротив, многие, не принятые в сей круг, досадовали.) Здесь был единым гласом решен вопрос о полной диктатуре, надлежащей быть установленной в новой республике, здесь было окончательно решено цареубийство.