— Кто таков Милорадович, прояснится завтра, — веско произнес между тем Шервуд.

— Да, завтра прояснится весьма многое, — Роман, подошед к единственному в комнате окну, приник пылающим лбом к разрисованному морозными узорами стеклу. Стало чуть легче, но почти тут же по лицу потекла вода. — Впрочем, какое там завтра, Шервуд? Сегодня. Сегодня, четырнадцатого декабря.

…В это же время Кондратий Рылеев, тоже вглядываясь из окна в морозную ночь, бормотал что-то вовсе непонятное:

— Чтоб, коли наша не возьмет, и духа немецкого не осталось![35]

От общей ли тревожности, случайно ли, детей подняли раньше обыкновенного. Немного притихшие, словно им передалось душевное состояние взрослых, Александр и друг его детских игр граф Толстой, освобожденные в честь торжественного дня от занятий, играли на сверкающем паркете в солдатики, когда Платон Филиппович, позевывая в перчатку, вышел из комнаты для дежурных офицеров.

Ночь в высоких окнах, казалось, не растает никогда, столь густа и безнадежно вязка была ее темнота. Теплое сияние свечей, играя со светлыми легкими детскими волосами, словно окружало головы мальчиков пушистыми ореолами. Ну, нет! Они не святые, и, честью клянусь, вырастут и нагрешат по самое некуда!

— Как идет баталия, Ваше Высочество и Ваше Сиятельство? — пресерьезно спросил он.

— Никакой баталии нет, — ответил Алеша Толстой, тогда как Наследник только сердито вздохнул.

— Что так?

— А у нас солдатики только свои и союзные. Нельзя же своим своих воевать, правда? Нам нужны Бонапартовы войска или турки хотя бы.

— Поляков еще можно!

— Да ну, поляков! Их усмирил да и все! Для большой войны Бонапарт нужен, и маршалы, и Старая гвардия. И мамелюки! А их не делают. Поэтому у нас ученья. Все ученья да ученья.

— Да, огорчение нешуточное. — Мысль, пришедшая в голову Платону Филипповичу, заставила его непритворно улыбнуться. — Попробуем помочь делу!

Коробка с его частью стратегии «Malleus bellorum» валялась в дежурной на столике: он коротал с ее помощью тревожную ночь, как иные раскладывают пасьянс. Профанация, конечно, но ведь маленькие мальчики часто используют в роли солдатиков шахматные фигурки. Чем его монстры хуже шахмат? Главное — отвлечь детей.

— Вот вам, будем считать, бонапартисты.

При виде со стуком высыпавшегося на пол полчища вампиров Александр и Алексей разразились первым в это сумрачное утро действительно громким воплем.

— Ух!! Вот это да!!

— Вот это враги! Сашка, сейчас мы такое устроим!

— Мы их разобьем!! Только… — Алеша Толстой, вертя фигурку в пальцах, поднял на Роскофа свои большущие голубые глаза. — Платон Филиппович, а в это наверное можно играть? Мы их испортим случайно, а вон как аккуратно разрисовано!

Роскоф улыбнулся. Маленький граф задевал в нем какую-то чувствительную струну. Или он просто приукрашивает своими фантазиями манеру этого дитяти неожиданно задумываться посреди самой шумной игры, придает слишком большое значение рано выразившемуся художественному вкусу? Неужто вправду тоже будет сочинитель, когда вырастет?

— Делайте с ними что хотите, это подарок. Насовсем. Вам же не только сегодня нужны будут враги.

— Спасибо!!

— Виват Платон Филипповичу!

Когда фигурки были уже почти расставлены, вошел Николай Павлович: бледный после бессонной ночи, в сплошь тёмно-зелёном генеральском мундире Измайловского полка.

— О чем вы думаете, Роскоф? — спросил он с излишней резкостью. — Второго мальчика еще ночью надобно было отправить к родителям!

— Ваше Императорское Величество, я наполовину француз, — Платон понизил голос, чтобы дети не услышали. — Я слишком хорошо помню, что если их возьмет, доберутся до всех верных. С семьями. Мы просто не вправе проиграть сегодня. Меры же предосторожности на случай поражения излишни.

Маленький Алексей все же расслышал — по счастью, не слова Роскофа, но слова Николая.

— Никуда я не поеду! — подбежал он. — Когда мы станем большие, Сашка будет мой Государь, стало быть, мне нонче положено быть при нем!

— Благодарю за службу, Толстой, — отозвался Наследник, подняв голову от солдатиков.

Чувства Роскофа были до того обострены, что он словно черным по белому прочел желание Николая — ведь оба они были отцы. Николаю захотелось крепко обнять обоих мальчиков, прижать к себе. Но этого он не сделал.

— Что это за флеши? — склонившись над оловянной диспозицией, спросил он. — Разве их здесь надо устраивать? Они ж эдак под собственную артиллерию попадут![36]

— Папа, а где тогда лучше артиллерии стоять?

— Вот сюда и передвинем, сразу лучше стало. А вот из этих чурочек тут надобно редут возвести.

— Вот так ладно?

— Другое дело! А где Marie?

— В кукольном домике сидит.

— Проведай сестру меж баталиями. — Николай Павлович распрямился и обернулся к Роскофу. — Ну, пора. Бог милостив, Роскоф. Ночь прошла покойно.

— Слишком много было извозчиков на улицах. Вдвое больше противу обычного. Государь, если хоть какая-то заминка — саперов сюда, для охраны дворца. Вы лучше моего знаете, что саперы не предадут.

— Да, так я и поступлю. — Николай Павлович поморщился, как от головной боли. — Коль скоро ты сам не доложил, мне остается думать, что от Перовского новостей никаких?

— Покуда никаких, Ваше Императорское Величество. Михаил Павлович еще не достиг Нарвской заставы. Перовский все сделает, он помнит, что Великий Князь должен спешить на присягу сразу, даже в дорожном платье. Но, может статься, они прибудут с минуты на минуту.

— Будем надеяться. Бенкендорф прибыл?

— Ждет, Ваше Императорское Величество.

Платон Филиппович не доверял Бенкендорфу[37] до конца, зная, что какие-то основания для недоверия есть у Сабурова. Верней сказать — не доверял до этого утра, до приезда графа во дворец. Ныне же сердце отпустило: нет, героя Темпельберга, героя, бравшего Фюрстенвальд, Берлин, Лувен и Мехелен, победителя Морана под Люнебургом, можно впрямь не считать изменником. Лица изменников уже проявляются.

Бенкендорф и Воинов уже входили в залу. Бессонная ночь была крупными буквами написана на лице у каждого.

— Что же, пора! — решительно произнес Николай. — С Богом! Если я хоть день пробуду Императором, все увидят, что я был того достоин.[38]

…В окна дежурного здания на Нарвской заставе колотил ветер, особенно злой ввиду открытой местности. Флигель-адъютант Перовский, коротавший время за томиком госпожи Ратклиф, придвинув свой стул к самой печке, с недоумением подумал о том, какая нелегкая уже полчаса держит Кушелева снаружи. Пожаловался вдруг на мигрень, да до сих пор и проветривается. Вот уж воистину проветривается, брр, подумать зябко. Хотя и впрямь бледен был как молочный обрат. Ну да пусть его мерзнет, коли охота. Скверная нынче ночь, тревожная, готические ужасы нейдут в голову, вспоминаются свои. Давненько, однако ж, не вспоминался плен! Шельмы же они были все, эти липовые «принцы»! По чести Мюрат не имел права приказывать арестовать того, кого не брали в плен! Я ж договаривался добром о пропуске без боя моих казаков — такое всегда бывало, не нами заведено. Так нет, ракальи без совести военной, схватили, заперли в церкви, грозились расстрелять поутру. Ох уж та ночь, когда ходил по пустому темному храму, как по комнате, мерил шагами. А казалось при этом, что в гробу лежу перед отпеванием. И ведь, дурень молодой, отчего-то даже в голову не пришло помолиться! Сколько потом себя корил! Раз уж последние часы жизни довелось в храме Божием коротать, так и молился бы! А поутру уж мародеры пришли, начали иконостас обдирать. Перевели в подвал… Да еще рана открылась — думалось, помрешь от потери крови раньше, чем убьют…