— Нет, не надолго. Но обратно я не в Линцы. Надобно в столицу, родителей хочу навестить. И некогда, а как не побыть с ними: благородные виновники моего бытия стареют, боюсь, недолго им осталось…

Поджио хмыкнул, надеясь, что звук получился прилично сочувственным. Его не могло не удивлять, каким образом Пестель нимало не стыдится своего родителя — ставленника Аракчеева, не впустую прослывшего в Сибири изувером и взяточником. Да и к Аракчееву-то вошел через срамные врата, по ходатайству Валентины Пукиной, состоявшей с графом в отношениях весьма коротких. Фаворит фаворитки, собака собаки, старший Пестель за все свое генерал-губернаторство в суровых краях живал считанные месяцы, предоставив широчайшие полномочия некоему Трескину, еще большему мздоимцу и самодуру, нежели он сам. Как ни пытался Сперанский после ревизии края свалить Пестеля — все было тщетно, Аракчеев как всегда одерживал над Сперанским верх в глазах Государя. На Пестеля жаловались купцы, против него негодовало армейское начальство — все напрасно! Мстительно разделываясь со всеми «врагами» прямо из столицы, тайный советник Пестель жил на широкую ногу, неутомимо проживая вдвое больше дохода. Основной заботою его было теперь найти сыновьям выгодных невест.

Не стыдился Пестель не только родителя, но и родительского покровителя. Поджио знал от Рылеева, что, прибывши в прошлый раз из Малороссии в столицу, Павел Иванович первым делом посетил всесильного графа, и даже отъезжал с ним на два дня в Грузино.

— Однако же к делу, — прервал сам себя Пестель. — Кондрат обещал с вами доставить план.

— Вот он, — Поджио извлек из внутреннего кармана сюртука сложенную в несколько раз плотную бумагу. В развернутом виде оная оказалась всего лишь картою столицы, даже не всею картою, но вырезанным из ее центра куском.

— Не мал ли периметр? — Пестель разложил карту на столе.

— Кондрат считает, дальше пойдет само. — Поджио из-за плеча Пестеля заглянул в карту. — Искомые дома отмечены значками.

— Петербург — не Москва, — Пестель принялся считать значки, тыкая в них карандашиком. — Я б еще расширил. Все ли проверено, в дома эти наверное можно заранее завезти необходимое?

— В коих комнатенка снята, в коих подвалец под склад.

— Влетит в копеечку, хотелось бы знать, кому придется развязывать кошелек? — Пестель, слишком резко распрямившийся, недовольно крякнул и схватился за поясницу.

— А, плевать, можно в долг набрать!

— Отдавать придется, — Пестель все тер с недовольным видом спину.

— Отдавать? Когда? — Поджио рассмеялся. — После всего?

— И то верно, — Пестель не засмеялся. Смеялся он вообще довольно редко, разве что желая выказать к чему-либо свое ироническое отношение. Весельчак Поджио не был ему приятен. Но Павел Иванович был решительно убежден, что чувства не должны мешать делу, во всяком случае, до поры. — Не странно ль, Александр Викторович, мы, двое, лютеранин и католик, сейчас говорим о грядущем дне огромной православной Империи. И наше слово вправду играет непоследнюю роль в ее судьбе. Парадокс.

Взамен последнего, не вполне русского слова, Пестель, видимо затруднился подобрать подходящее. Но за собою, в отличие от других, он подобных просчетов не примечал.

— Не вижу парадокса, поелику тот же Кондрат не больший православный, чем вы. — Поджио оживился: Пестель коснулся интересовавшего его вероисповедательного вопроса. — А я давно уже не католик. Католическая церковь извергает из себя масонов.

— Православная также, — Пестель поднял бровь. Ему поворот разговора не был интересен.

— О, нет, не так, ей надобны особые разбирательства в каждом случае. Переступающий же порог ложи католик тем самым вступает в область церковного проклятия.

— Все это пустое, — прервал Пестель нетерпеливо. — Когда случится предначертанное… Помните наш прошлогодний разговор?[7]

Поджио передернул плечами: разговор он помнил куда лучше, чем хотелось бы самому.

— Тогда мы насчитали тринадцать членов императорской фамилии, подлежащих истреблению. Но сие было так, приблизительное число. Теперь же список окончателен и выверен самым тщательным образом.

— Сколько в нем человек? — у Поджио вдруг пересохло во рту.

— Тридцать семь, — Пестель пристально взглянул на Поджио. — Мы учтем ошибки французов. Никакого Ребенка Чудо[8] не случится. Мы спасем страну от ужаса междоусобной войны, в кою она будет втянута, если хоть одна капля крови Романовых не изойдет в землю! Но я не к тому. Вот, что я решился сделать после. Я стану схимником, уйду в глубокий затвор.

Поджио не стал выяснять, намерен ли Пестель уйти в затвор прямо лютеранином. Идея затвора как-то слишком спорила с нешуточной борьбой за званье верхнего диктатора,[9] которую вел Павел Иванович.

— Относительно намеченных домов произведены все нужные расчеты, — воротился он к карте. — У Кондрата есть один инженер, оный и дальше станет заниматься этим делом.

— Надежный ли человек? — осведомился Пестель. — Кто за него поручился?

— Более чем надежный, — хмыкнул Поджио. — За него поручились семейные обстоятельства.

— В котором смысле семейные обстоятельства? — Пестель нахмурился, подозревая какую-нибудь шутку.

— Отец его был в одной ложе не то с отцом Кондрата, не то с кем-то еще из близких родных.

— Так что из того? Мало ль кто с кем был в одной ложе, тем паче в отцах.

— Э, погодите! В ложе его отец был еще с юных лет, сам из хорошего семейства самых высоких посвящений, хотя, кажется, не в кровной родне. Да, не в кровной, он приходился пасынком Начальнику Шатра. И вдруг, ни с того ни с сего, юноша сей пропал из Москвы, где проживал в родительском дому, и вести дал о себе только через полгода. Бывает всяко, тем паче доводилось отцу Кондрата слышать, что отчим интриговал противу юноши в рассуждении наследства. Почти десять лет сей молодой человек не появлялся в столицах, пребывая, кажется, в Крыму. После наконец воротился и зажил на широкую ногу в Москве. Женился, понятное дело, переехал из Москвы в столицу. Сын его, о коем речь, родился при Павле Петровиче.

— К чему столь подробное куррикулюм витэ? — нетерпеливо поинтересовался Пестель, презрительно напирая на латинские слова.

— Терпение! Не враз выяснилось одно обстоятельство, к тому ж и война грянула, все спуталось. А уж после войны начало проясняться. Помещик этот, не служивший, ни в Москве, ни в Петербурге не возобновил членства в ложе. Довольно нагло для уснувшего брата — жить у всех на виду.

— Ну, думается ему вскоре разъяснили глубину заблуждений.

— Сперва хотели объяснить. Но было решено, что много лучше разъяснить отеческие заблуждения и их последствия сыну.

— Вот оно что. И в какую тот вступил ложу?

— Не припомню сейчас, но не суть важно. Важно то, что сей — должник и не станет требовать отчета в поручениях, пусть и весьма щекотливого свойства.

— Как его звать?

— Сирин Алексей. — Поджио сощурил глаза и немного помолчал, словно раздумывал, прибавлять ли к своим словам нечто более важное. — Сказать кстати, молодчик весьма высоко женился. Молодая его супруга при Императрице.

— При которой? При матери?

— Нет, не при вдовице. При Елизавете Алексеевне.

— И сей час она… в Таганроге?

— Да, — Поджио вновь усмехнулся. — Таганрог городишко маленький, и от постороннего человека тирана легко оберечь. Тут их расчеты верны. Так же, впрочем, как верны были расчеты с тайным объездом больших путей. Да только кто помешает любящему мужу прибыть на почтовых, на денек, навестить жену? Зря Рылеев интересничает. Не столь уж трудно вычислить, кому выпало предназначение.

— У меня не было достаточных сведений для сей арифметики, — сухо произнес Пестель.

Поджио ощутил, как на лбу выступает обильная испарина. Как можно было допустить такую нелепую, такую непростительную глупость?! Сам, по доброй воле, не будучи никем притянут за язык, он только что выболтал секрет, коим вовсе не пытался делиться с кем бы то ни было, а в особенности с Пестелем. Как такое получилось? Не человек, а крючок какой-то. И на чем прицепился? Всего-то хотелось сбить с Пестеля спесь, когда тот засомневался, что де расчеты неверны. Вот и сказал, что в деле есть свой инженер. А дошло и до имени, и до жены. Насчет домов-то пустяк, а вот второе… Ох, неладно! А третье неладно будет, коли собеседник поймет, что он растерялся теперь.