— Нет, — сказал священник, — я так не думаю. Это святая миссия.

— Мы как опухоль, пустившая метастазы, — сказал генерал, — мы только мешаем людям, не даем им работать.

— Вы имеете в виду тот случай, когда из-за наших раскопок на несколько дней задержался пуск водопровода?

— Нет, — ответил генерал, — не только. Есть что-то противоестественное, отталкивающее в том, что мы делаем.

— Нет, не могу с вами согласиться, — сказал священник.

— А вы никогда не задумывались, что, может быть, солдаты, которых мы с таким усердием разыскиваем, этого вовсе не хотели?

— Абсурд, — сказал священник. — У нас гуманная и высокая миссия! Каждый мог бы гордиться ею.

— И тем не менее есть в ней что-то ненормальное, какая-то насмешка, пусть даже скрытая.

— Ничего подобного, — сказал священник. — У вас как у военного, наверное, есть свои причины для беспокойства.

— Какие же? — спросил генерал.

— Стоит ли говорить об этом? Вы сами, возможно, не в силах осознать эти причины.

Генерал натянуто улыбнулся.

— Опять психология? — сказал он. — Мне кажется, вы свихнулись на психоанализе. Я знаю, он очень популярен, но, если честно, я в нем так толком и не разобрался. Мы, военные, не большие любители подобных тонкостей.

— Что ж поделаешь, — ответил священник. — Кому что по нраву.

— В таком случае, — сказал генерал, — как же вы объясняете мое тяжелое душевное состояние? Я люблю слушать ваши рассуждения, вы красиво говорите. Даю вам слово, я не обижусь, что бы вы ни сказали.

— Если вы настаиваете, я скажу вам, что думаю по этому поводу, — ответил священник. — Подсознательно вы сожалеете, что не вы командовали дивизиями в Албании. И вы считаете, что если бы командовали вы, то все было бы по-другому, что вы не привели бы солдат к поражению и верной смерти, а смогли бы их спасти. Поэтому вы часто разворачиваете топографические карты, и целыми часами сидите над ними, и на каждой пачке сигарет рисуете тактические схемы военных действий. Вы страдаете из-за каждой проигранной операции, переживаете каждую неудачу и подсознательно ставите себя на место неудачливых офицеров, представляя себе невозможное: победу вместо поражения.

— Довольно, — прервал его генерал. — Что вы копаетесь в моей душе, словно Федор Достоевский?

Священник улыбнулся.

Генерал помрачнел.

— У меня нет никаких скрытых мотивов, — медленно проговорил он. — Я вовсе не наивная девушка, которая полагает, что собирать останки солдат — неплохой сюжет для сентиментальной оперы. Я знал, что это грязная, тяжелая работа. Я знал также, что в этой работе мне помогут любовь и ненависть. Любовь к этим несчастным солдатам и ненависть к их убийцам. В тот день, когда я вернулся из военного министерства домой, у меня в душе играла музыка. Музыка, одновременно печальная и торжественная. Затем, когда я открыл досье и принялся перелистывать бумаги, я почувствовал, что из всех этих длинных, бесконечных списков на меня дохнул ветер ненависти и мести. Я подошел к глобусу и нашел Албанию. Я испытал невольную радость оттого, что она такая маленькая — маленькая точка на глобусе. Затем я содрогнулся от ненависти. Эта проклятая страна, эта еле различимая на глобусе точка погубила столько наших прекрасных и храбрых парней! Мне не терпелось как можно скорее отправиться в эту дикую, отсталую страну, чтобы потом гордо пройти сквозь толпу аборигенов, глядя на них с ненавистью и презрением: «Смотрите, что вы натворили, дикари». Я мысленно видел, как торжественно мы отправляем на родину останки, видел удивленные, смущенные глаза албанцев — так смотрит человек, нечаянно разбивший красивую, дорогую вазу. Мы пронесли бы сквозь них гробы наших солдат, доказав им, что даже наша смерть прекраснее их жизни. Вот так я тогда думал. Но мы прибыли сюда, и все оказалось по-другому. Вам это известно лучше, чем мне. Сначала исчезла гордость за нашу миссию, а затем рассеялись и остальные иллюзии, и вот теперь мы бредем среди всеобщего безразличия, под издевательские взгляды, два жалких шута, продолжающих играть в войну, более несчастных, чем все те, кто воевал и был побежден в этой стране. Разве не так?

Священник не ответил, и генерал пожалел, что разоткровенничался.

Некоторое время они шли молча, на тротуар падали последние листья, куда-то спешили прохожие. Генерал почувствовал, что ему плохо и одиноко. Он не хотел больше говорить на эту тему. Лучше уж говорить о тоскливых днях, проведенных в дороге и в палатках, о затяжных дождях и пронизывающем ветре, о непонятных взглядах крестьян, одетых в черную домотканую одежду, о той ночи, когда священник испуганно закричал во сне; о поле боя, исчезнувшем под разлившимся водохранилищем новой гидростанции, — кладбища тоже оказались под водой и, наконец, о том черепе, у которого все зубы были из золота, когда рабочие достали его, зубы засверкали на солнце и почудилось, что череп цинично насмехается над происходящим.

Они не спеша дошли до большой площади перед университетом. Там, возле оперного театра, они повернули направо и пошли вверх по липовой аллее, поднимающейся по склону холма Шэн-Прокопи.

В канавах по обе стороны дороги плавали желтые листья, а статуи большого парка мерзли среди голых деревьев.

Поднявшись на вершину, они увидели искусственное озеро со множеством заливов. На вершине холма была церковь, к ней тесно прижалась танцплощадка, вокруг которой вздымались высокие кипарисы, шелестевшие на ветру. Неподалеку были свалены в кучу ящики, на которых было написано черной краской «ПИВО КОРЧА».

— Озеро здесь появилось, наверное, только в самое последнее время, — сказал священник. — И танцплощадки здесь раньше не было.

— Красивое место.

— Да. И отсюда видна почти вся Тирана.

Они повернулись к озеру спиной и стали разглядывать Тирану. Плащ генерала шуршал на ветру.

Генерал смотрел на большой бульвар, разделявший город на две части. Раскачивающийся тополь закрывал одной из своих веток то здание Совета Министров, то здание Центрального Комитета. Когда ветер усиливался, ветка доставала до больших городских часов, словно приклеенных к минарету, или, скользнув по площади Скандербега, взмывала над зданием Исполнительного комитета, почти доставая до Национального банка.

— В книге об Албании, которую я читал, говорилось, что архитектурный комплекс этой половины большого бульвара символизировал топорик ликтора, — сказал генерал.

— Это верно, — подтвердил священник.

— А я вот пытаюсь уловить сходство и совершенно его не нахожу.

— Всмотритесь внимательнее, — сказал священник и показал рукой, — большой бульвар — это как бы рукоять топора, высокое здание ректората — конец рукояти, торчащий над лезвием, оперный театр — обух топора, а стадион, — священник простер руку вправо, — его закругленное лезвие.

— Интересно! — сказал генерал. — А я все равно не улавливаю сходства.

— Может быть, нужно взглянуть с более высокой точки, — сказал священник. — И кроме того, албанцы после войны постарались устранить это сходство.

— Они снесли какие-нибудь здания?

— Нет, — сказал священник, — наоборот, они построили новые.

— Мне кажется, теперь больше всего мешает представить топор новый жилой квартал слева, — сказал генерал.

— Это целый район, — сказал священник, — по-моему, он называется «Квартал 1 Мая».

— Словом, раньше это было как гигантское клеймо на центре города.

— После войны, когда коммунисты впервые поднялись в воздух на самолете, они это заметили и сразу отдали приказ «топор ликвидировать».

— Интересно, раньше коммунисты знали об этом или нет?

— Может, знали, а может, и нет.

— Так или иначе, а сверху все видно лучше.

— Конечно.

Они шли мимо церкви по асфальтированной дорожке. Возле нее, на одной из скамеек сидели парень и девушка. Он гладил ее колени, а она положила голову ему на плечо, взгляд ее был затуманен.

— Пойдемте обратно, — сказал генерал. — Ветер холодный.

Они стали спускаться по липовой аллее.